Все прошло благополучно, и самец, тут же успокоившись, стал пожирать корм: держа передними лапами ветку акации, он резким движением головы отрывал листья.
– Ест, как собака, – тоном знатока произнес Уголен, – а видок у него тот еще. Злюка! Держу пари, он бы не отказался и от котлеты!
– Вы преувеличиваете, – заметила Эме.
– Ну да, я преувеличиваю, но это ради красного словца! Во всяком случае, не оставляйте молоденьких крольчих вместе с ним, гарантирую, завтра от них останутся одни кости!
Они выпили по стаканчику белого вина, после чего Уголен отправился домой. Он успокоился: выбор этого исхудалого старого самца, длинного как жердь, казался ему непоправимой глупостью.
– Его обвели вокруг пальца, – доложил он Лу-Папе. – Вообрази себе «эсшкулет» сдохшего от злости столетнего зайца!
– Какой породы?
Уголен постарался описать самца, но это ему удалось только после приступа неудержимого хохота, от которого глухонемая пришла в ужас: ей показалось, что он сейчас задохнется.
* * *
Вечером, прежде чем лечь спать, Жан Кадоре зашел к жене и присел к ней на кровать.
– Эме, я должен открыть тебе секрет.
– О, как я рада! Я обожаю секреты! – ответила она. – Про Уголена?
– Нет. Про кролика. Про самца.
– Это не кролик, я так и знала! О, я видела, какие у него глаза! К тому же он в кастрюле никак не поместится! Говори быстрее, кто это?
– Это кролик, но не обычный кролик! – И шепотом добавил: – Это кролик из Австралии!
– Он будет лазить по деревьям?
– Может быть, он на это и способен, но мне не хочется проверять. Он останется в клетке. Однако случка с крольчихами из Европы сулит нам великолепные выводки.
– Нужно будет рассказать об этом Уголену. Ему это наверняка будет интересно!
– Я же тебе сказал, это секрет. Никто не должен знать! По закону австралийских кроликов запрещено ввозить во Францию!
– Но кто же тебе его продал?
– Один животновод, который купил его у моряка-контрабандиста… Он вывел новую породу, а потом захотел избавиться от этого животного, чье присутствие могло бы обойтись ему очень дорого. Он мне стоил сто франков. Здесь, в холмах, мы ничем не рискуем. Впрочем, я тоже собираюсь избавиться от него, как только мы выведем новую породу, которую животноводы Франции, может быть, когда-нибудь назовут «кролик из Розмаринов».
Только через две недели погрустневший Уголен опять воскрес, увидев, как после нескольких дней жары мимо его дома проследовал нагруженный бидонами караван, – цистерна опустела, и горбун забеспокоился… Как только караван исчез из виду, Уголен бросился в Розмарины: листья помидоров уже начали сморщиваться и закручиваться, листья кукурузы высохли, листья тыквы обвисли, как лохмотья, а в кроличьем загоне пожелтел эспарцет…
Сорвав несколько листьев, он понес их Лу-Папе: тот скатал из них шарик, понюхал его и попробовал на зуб.
– Куренок, если еще постоит жаркая погода, ему со своими бидонами никак не спасти кукурузу, огород и эспарцет, – постановил он.
К их величайшему удовольствию, жара только усиливалась, и караван шествовал мимо дома Уголена уже по четыре раза в день… Помидоры совсем поникли, кукуруза побелела, вода испарялась все быстрее. Господин Жан сообщил о своих опасениях лицемерно сочувствующему Уголену:
– Вот думаю, не пожертвовать ли мне половиной овощей и частью эспарцета?
– Было бы очень жаль, попробуйте продержаться еще три-четыре дня. Должен же пойти дождь…
Горбун последовал совету Уголена: два дня спустя сообщники – дядюшка с племянником – уже не сомневались, что выиграли партию. Но на третий день под утро, когда Лу-Папе преспокойно спал, его вдруг разбудила боль в бедре, что надежней барометра. Он поспешно встал, голым подбежал к окну и распахнул ставни: в мутном свете утренней зари он увидел надвигающуюся завесу из белых жемчужин… Послюнив указательный палец, он поднял его к небу: ветерок шел с моря; первые капли грозового дождя зазвенели по черепице старого дома и повисли на жестких, как у дикого кабана, волосах, покрывающих грудь Лу-Папе.
– Это ненадолго, как раз столько, сколько нужно моему винограднику, но недостаточно для овощей или луга. Да и слишком поздно: его затее в любом случае кранты.
В то же самое время Уголен стоял в одной рубашке на пороге своей фермы и смотрел, как грозовой ветер срывает листья с шелковицы.
– Ну, Уголен, что ты на это скажешь? – разговаривал он сам с собой. – Скажу, что, пожалуй, это катастрофа… Это все не иначе как молитва Батистины. Если будет лить весь день, то и мертвые воскреснут…
В ту же самую минуту Жан Кадоре, с фонарем в руке и в плаще с капюшоном, как у почтового служащего, шлепал по грязи в туфлях на веревочной подошве, булькающих от набравшейся в них воды, и лепил из земли крохотные плотины, дабы направить ручейки куда надо и задержать воду в нужных местах. Жена с дочерью, соорудив на голове тюрбаны из тряпок, помогали ему; Манон вздрагивала, когда вода с неба затекала ей за шиворот, и заливалась хохотом.
Часам к восьми гроза утихла, но частый дождь продолжал наполнять водой русло ручейков, кружевными узорами растекающихся по ухабам и бороздам. Пришлось снять трубу, отводящую воду с крыши в цистерну, поскольку стало заливать кухню.
За три недели дождь трижды шел ночью. Так что четыре азиатские тыквы принялись штурмовать навес над террасой, и их светлые листья переплелись с более темными виноградными. Разросшись, эспарцет и клевер образовали маленький луг, местами, правда, с проплешинами, как и предвидел Лу-Папе, но все равно с пышной и густой растительностью темно-зеленого цвета… А более всего удался огород: морковь, словно под действием собственной силы выскочившая из земли, торчала на грядках, а помидорные плети, переросшие жерди, свесили свои зеленеющие верхушки, которые трепал вечерний ветерок.
* * *
Уголен, чей дух был окончательно сломлен этой победой горбуна, явился с докладом к Лу-Папе; тот, задумчивый и недовольный, немедля отправился на свой наблюдательный пункт. Завидя издали разросшийся турецкий горох, покрывшие навес плети тыквы и развесистые кусты томатов, он все равно вернулся домой в хорошем расположении духа.
– Все это, – сказал он, – сплошь пошло в листву и не даст ничего, кроме тени. Если он высушит на солнце эти растения, то сможет набивать ими тюфяки или использовать как подстилку для ослицы, а что до помидор, то он не соберет и килограмма!
Однако три дня спустя повесивший нос Уголен зашел к нему сообщить, что сквозь сплошную листву просматриваются огромные алые плоды… Первая картошка горбуна поспела на три недели раньше картошки Уголена, чья земля оскудела за целый век эксплуатации… И наконец, турецкий горох горбуна, хоть и был посажен не тогда, когда надо, оказался столь же по-королевски роскошным, как и тот, которым прославился Кабридан, известный как «король турецкого гороха».
