Сопоставление обоих поколений позволяло понять, насколько беспощадно воздействие свежего воздуха, от которого так быстро гаснет блеск молодых щек и тускнеют самые чистые лбы.
Цезарю Субейрану было под шестьдесят. В его седых с желтоватым оттенком волосах, густых и жестких, нет-нет да и проступала рыжина, а из ноздрей до густых седых усов, сплетаясь с ними, спускались черные паучьи лапки волос; удлинившиеся от артрита зеленоватые боковые резцы заставляли его слегка шепелявить.
Он был еще крепок, но его часто мучили «боли», то есть ревматизм, от которого жестоко сводило правую ногу, так что он ходил, опираясь на трость с изогнутым набалдашником, и работал в поле, стоя на четвереньках или сидя на низеньком табурете.
Как и Филоксен, но с более давних времен, он был почитаем за ратный труд. Вследствие какой-то серьезной семейной распри – а может быть, как говаривали, из-за разочарования в любви – он когда-то завербовался в зуавы
[6], участвовал в последней из африканских кампаний на Дальнем Юге, дважды был ранен и вернулся году в 1882-м с пенсией и медалью за храбрость, лента которой красовалась на лацкане его воскресного пиджака.
Когда-то он был красавцем, его и по сей день бездонные и темные, как омуты, черные глаза вскружили головы многим местным девушкам, и не только местным… Теперь его звали Лу-Папе. Так обычно зовут дедушку. Он никогда не был женат, а значит, своим прозвищем был обязан тому, что являлся старейшим из живущих членом рода Субейранов, как бы pater familias
[7], хранителем имени и безоговорочной власти.
Он жил в большом родовом доме Субейранов, стоящем на юру на самом высоком месте в деревне, рядом с нависшим над деревней гумном.
Это был крестьянский провансальский дом с длинным фасадом, отделенный от дороги в холмы земляной насыпью, поддерживаемой стеной из обтесанных камней. Это место называлось садом, потому что дорожка, ведущая к двери, была окаймлена бордюром из лаванды. Ставни, по семейной традиции, каждый год заново окрашивали в светло-голубой цвет. За Субейранами закрепилась репутация зажиточных людей еще и потому, что, вместо того чтобы обедать на кухне, как все в деревне, они всегда принимали пищу в специальном помещении, в «столовой», где красовался маленький камин, как в городе, тяга в котором была никудышной, но зато он был из настоящего мрамора.
Лу-Папе жил там один со старой глухонемой служанкой, притом упрямой, как самый упрямый из ослов: когда тот или другой приказ был ей не по вкусу, она делала вид, будто не понимает, чего от нее хотят, и действовала по своему усмотрению. Однако он терпел ее из-за недюжинных способностей кухарки и исключительной работоспособности. К тому же можно было не опасаться, что она станет подслушивать или распускать сплетни.
Субейраны владели обширными землями, расположенными вокруг деревни и в холмах, но почти все они давно не возделывались, ибо на семью обрушилась настоящая напасть. Из четырех братьев Лу-Папе двое пали на войне 1914 года, а двое других поочередно свели счеты с жизнью: одному взбрело в голову, будто он заболел чахоткой, только потому, что у него кровоточила десна, а другой не смог оправиться от горя после смерти жены, которое усугубилось засухой, приведшей к гибели на корню урожая топинамбура.
От последнего остался сын Уголен, единственная надежда рода Субейранов; попечение о нем взял на себя Лу-Папе.
Племянник жил в тени дядюшки, бывшего в то же время его крестным отцом. Ему только что пошел двадцать пятый год… Он был невысокого роста, худой, как коза, но широкоплечий и крепкого телосложения. Под шапкой кудрявых рыжих волос бросалась в глаза изогнутая линия сросшихся бровей, нависших над чуть скривившимся вправо и довольно внушительным носом, внимание от которого отвлекали, к счастью, скрывающие губы усы с загнутыми кверху кончиками; его желтые глаза с красными ресницами ни секунды не оставались в покое и постоянно вращались в орбитах, словно у дикого зверя, который боится быть застигнутым врасплох. К тому же временами от нервного тика у него вдруг судорожно начинали подергиваться скулы, и он трижды моргал: в деревне говорили, что он «мигает», как ранние звезды.
Воинскую повинность он отбывал в Антибе в полку альпийских стрелков, а когда вернулся домой, Лу-Папе, не желая делить дом с кем-либо, прикупил для него небольшую ферму под названием «Мас-де-Массакан» – по фамилии бывшего владельца.
Это было довольно длинное строение, стоящее чуть ли не на самом верху склона, за ним располагался густой черный сосновый бор, а напротив, по ту сторону глубокой и узкой ложбины, находилась деревня Бастид-Бланш.
Ниже по склону до дна ложбины на террасах располагались «поля»: это были полосы земли, удерживаемые низкими каменными стенками, сложенными сухой кладкой
[8]. Тут и там можно было видеть оливы, подстриженные определенным образом – в виде кольца, нанизанного на ствол, – миндальные и абрикосовые деревья и полосы земли, засеянные пшеницей, кукурузой или отданные под помидоры.
К ферме вела извилистая каменистая дорога, которая потом терялась в ложбине Розмаринов, расположенной еще выше, в холмах. У фермы дорога расширялась и образовывала небольшую площадку, в глубине которой у колодца, под сенью большой смоковницы стоял дом. Перед дверью росла старая шелковица, чей огромный ствол со временем превратился в дуплистую трубу; она широко и свободно раскинула ветки с пышной листвой и давала обильную тень.
Даря ему этот дом в качестве аванса будущего наследства, Лу-Папе сказал Уголену:
– Когда я умру, переберешься в дом Субейранов, а пока приведи в порядок Массакан, будешь сдавать его в аренду крестьянам или оставишь кому-нибудь из своих детей…
Сам Уголен думал, что никогда не женится и родовой дом будет сдавать какому-нибудь господину из города, а сам останется доживать свой век в домике в холмах, где сможет преспокойно сам с собой разговаривать и, запершись, пересчитывать свои денежки.
Отец оставил ему тридцать две золотые монеты в маленьком чугунке, который зарыл в кухне под ножкой кровати. Через каждые четыре или пять месяцев Уголен к этому сокровищу добавлял очередной золотой луидор: сперва он раскладывал все имеющиеся блестящие монеты на столе и пересчитывал их при желтом свете свечи, положив рядом с собой заряженное ружье. При этом он их гладил, проводил ими по щеке, а затем, перед тем как уложить обратно в чугунок, целовал каждую монету.
Время от времени Лу-Папе, который мечтал возродить угасающий род, предлагал ему в жены какую-нибудь из местных невест, которая была бы не прочь выйти замуж за земли Субейранов, добавив к ним свое приданое. Но Уголен неизбежно отвечал:
