– И это верно, – согласился Уголен с гордостью истого творца, – а через месяц будет еще лучше, потому что кустарник в день вырастает на пять сантиметров…
– К тому же нет воды! Воды-то нет! Разве что в небольшой ржавой насквозь цистерне! – с чисто дьявольским азартом воскликнул Лу-Папе.
– Есть у меня небольшое опасение. Этой ночью сообразил…
– Чего ты боишься?
– Боюсь, как бы в бумагах нотариуса не был помечен родник…
– Мне это тоже пришло в голову, – задумавшись, отвечал Лу-Папе. – В моих документах на дом колодец помечен…
Они погрузились в размышления, было слышно, как в тишине отбивают время высокие напольные часы.
– Слушай, Куренок, этот ключ не такой давний… Я еще ребенком слышал, будто это Камуэн Кривой, отец Камуэна-Толстяка, нашел его.
– Выходит, ему почти сто лет? – сказал Уголен.
– Почти. Но у нотариуса документы гораздо старше. И раз ферма никогда не продавалась, по-моему, в бумагах ключа не должно быть.
– А если его указали, когда передавали наследство от отца к сыну?
– С какой стати они стали бы указывать? Неразумно ставить власти в известность о том, чего они не знают! Они обязательно воспользуются случаем, чтобы взять с тебя побольше налогов! Нет, по-моему, в бумагах родника нет.
– А если горбун приедет и кто-нибудь из деревни скажет ему про родник?
– Вряд ли. Молодые о нем не знают, потому что этот дурак Пико-Буфиго уже лет двадцать, как забросил его, да ты сам знаешь: он поставил забор только для того, чтобы никто к нему не совался… Знают о ключе лишь те, кто говорил о нем там, в клубе, но им прекрасно известно, что в чужие дела лучше не лезть. Нет, если хорошенько все взвесить, дело должно выгореть. Нужно просто ждать, пока все сбудется, это как с дичью – сиди и жди. Скоро Мария опять мне напишет, как только увидит горбуна… Он обязательно должен приехать в Креспен – вступать в наследство. Тогда, возможно, мы с ним и поговорим. – Тщательно свернув письмо, Лу-Папе сунул его в карман. Потом долго молчал, раскуривая трубку, и наконец печально добавил: – И кто бы мог подумать, что у Флоретты родится горбун? Она была высокая, красивая, свежая, как утренняя роса.
– Ты ее хорошо знал, Папе?
– О да! Очень хорошо. Может быть, даже слишком…
Уголен собирался задать еще кучу вопросов, но Лу-Папе с большим трудом поднялся и оборвал разговор:
– Ну, пока! У меня дела в винограднике. Пойду обрезать снова, потому как маловато срезал в тот раз. Виноградник-то старый, как и я, – боялся, что ему будет тяжело… Старики должны помогать друг другу… До вечера, Куренок. Роза приготовила нам поленту
[17], а Клавдий дал мне целый метр кровяной колбасы.
Целый месяц прошел без вестей, Уголен совсем исхудал. Он по-прежнему ходил в Розмарины, но там уже нечего было разрушать и портить.
«Почему же Цап-Царапка не пишет? – раздумывал он. – Может, не смеет сообщить, что все продано… Не сегодня завтра родник всплывет в документах, его приведут в порядок, и если они из Антиба, то будут выращивать гвоздики, а я останусь при своем турецком горохе, которому цена два франка за килограмм, поскольку от него всю ночь портишь воздух…
Но однажды утром, окучивая салат, он увидел поднимающегося к нему по крутой тропинке Лу-Папе и бросился ему навстречу.
– Не беги! Все в порядке! – крикнул Лу-Папе издалека.
Он остановился, дождался его, и они молча сели под шелковицей.
– Ну что? – спросил Уголен.
– Слушай!
Он вполголоса стал читать письмо от Цап-Царапки.
9 января, день святого Марселена.
Дорогой Цезарь,
стучите в дверь, и вам откроют. Пиши, и тебе ответят. Наконец приехал горбун. Красавец, а горб еще краше. Меня такое всегда смешит. Тем более что он такой высокий, так и кажется, будто горб у него поддельный – ну прямо контрабандист с мешком на спине. Жена у него рыжая, ходит на таких острых каблуках, что если наступит тебе на ногу, то как пить дать проткнет. С виду что-то в ней не то. Но может быть, женщина она и хорошая. Не судите, да не судимы будете. Они пробыли здесь только день, обедали на постоялом дворе «Белый конь» (форель под белым вином из Кассиса и куропатка под вином из Бордо, не говоря уже о пирожных с кремом и ликерах). Обеду не было конца. Потом они пошли к нотариусу подписывать бумаги, а теперь этот нотариус расклеил объявления о продаже дома в Креспене и луга в Жеменос. Таков зачастую конец родовых поместий. Господин кюре думает, что они наверняка продадут и участок в Розмаринах, о котором ты мне писал. Как только появится объявление, сообщу тебе. Они промотают все деньги в городе, и не останется ровным счетом ничего. Служанка из «Белого коня» рассказала мне, что за столом его жена все время смеялась. Блаженны скорбящие, ибо они будут утешены.
Я попросила господина кюре послать тебе свое благословение. Что он и сделал. А я шлю тебе свой старушечий дружеский поцелуй.
– Думаю, на этот раз ты можешь порадоваться. Продажа с аукциона наверняка состоится, и, может быть, не позднее чем через две недели. А мы с тобой пока будем как пауки: они себя не утруждают, затаиваются и ждут.
* * *
Ждать им пришлось больше двух месяцев.
Уголен вконец истерзался, а Лу-Папе уже начал выказывать если не беспокойство, то по крайней мере нетерпение. Было странно, что горбун, который продал родной дом, не решается избавиться от заброшенной фермы. Может быть, он просто забыл о ней? Во всяком случае, Цап-Царапка написала в третий раз: кюре узнал от нотариуса, что дата продажи еще не назначена.
Уголен уже не так часто ходил в Розмарины, поскольку слишком тяжело переживал.
И все же в одно из воскресений утром он поднялся туда с ружьем за плечом, надеясь подстрелить по пути черного дрозда или кролика… Но, думая только о своем, не приметил ни того ни другого.
Поле перед фермой превратилось в сплошь заросшую кустарником пустошь, откуда торчало несколько обезумевших от отчаяния деревьев. Глухой стеной стояли заросли ежевики, через которые если и можно было пробраться, то только по узким, как лесные тропинки, проходам; разросшиеся ветки терновника толщиной с ручку граблей образовали трехметровые арки над чащей голубоватых чертополохов, чьи шишки были размером с артишоки.
Уголен углубился в заросли по одному из проходов, размышляя не без некоторой горечи о сверхъестественной живучести никому не нужных растений и малой жизнеспособности тех, что приносят деньги. Воистину Всевышний пожелал понудить нас к труду в поте лица, о чем столь наглядно, с помощью колючек, свидетельствовали кусты ежевики, дерзко набросившейся на чахлое ошеломленное миндальное деревце.
Несмотря на горечь, уверившись в том, что сполна добился желаемого, он был в восторге от своей смекалки, как вдруг на рыхлой земле кротового бугорка посередине тропинки заметил след ноги… и нагнулся рассмотреть его.
