* * *
Жан, сын Флоретты
Моей жене, Жаклин Бувье, посвящается
Бастид-Бланш
[1] – Белые Дома – так называлась маленькая деревня с населением в полторы сотни жителей, приютившаяся на выступе одного из последних крутых склонов массива Л’Этуаль в двух лье от городка Обань… Туда вела грунтовая дорога, такая крутая, что издалека она казалась отвесной, а из деревни в сторону холмов выходила лишь узкая дорожка, пригодная разве что для мулов, от которой ответвлялось несколько тропинок, устремленных прямо в небо.
По сторонам пяти-шести улочек, не имеющих тротуаров и асфальтового покрытия, узких, не пропускающих палящие лучи солнца и извилистых, сдерживающих порывы мистраля, стояло около пятидесяти примыкающих друг к другу каменных строений, чья белизна и дала когда-то название деревне, но только в нем и осталась.
Между тем имелась там и довольно длинная эспланада, нависшая над долиной с той стороны, куда на ночь уходит солнце; ее поддерживала стена из обтесанных камней чуть ли не в десять метров высотой, кончавшаяся парапетом, вдоль которого росли старинные платаны: это место прозвали Бульваром, и сюда приходили поговорить о своем в теньке местные старики.
От середины Бульвара отходила очень широкая лестница в десяток ступеней, ведущая к Ла-Пласет – маленькой площади, образованной фасадами выходящих на нее домов. В центре ее имелся один из тех фонтанов, какие обычно стоят на площадях в Провансе, – он представлял собой двустворчатую, выточенную из камня раковину, прикрепленную к квадратному столбу, и почитался как здешний покровитель. Дело в том, что пятьдесят лет назад какой-то «отдыхающий» из Марселя (во время охотничьего сезона два-три представителя этой человеческой породы непременно гостили в здешних краях) завещал муниципалитету мешочек с золотыми монетами, что позволило протянуть до Ла-Пласет трубу, по которой в деревню поступала сверкающая на солнце вода из единственного крупного источника в здешних холмах… Маленькие фермы, разбросанные по ложбинкам или по склонам холмов, мало-помалу были заброшены, семьи переселились ближе к источнику воды, и деревушка стала деревней.
День-деньской местные жители подставляли под струю воды глиняные кувшины, жбаны, у кого что было, а кругом кумушки бойко обменивались новостями, одновременно определяя на слух, когда вода польется через край.
На площади располагалось несколько лавок: бакалейщика, булочника, мясника, мастерская столяра с настежь раскрытыми дверями рядом с кузницей, а также кафе, торговавшее и табачными изделиями, чуть в глубине стояла церковь, старая, но не древняя, колокольня которой лишь слегка возвышалась над окружающими домами.
От Ла-Пласет влево уходила улочка, ведущая на вторую, тенистую эспланаду, простиравшуюся перед самой большой постройкой в деревне, где располагались мэрия и Республиканский клуб, по-здешнему «Серкль». Его политическая деятельность заключалась в основном в организации традиционных рождественских лотерей и конкурсов по игре в шары, проходивших по воскресеньям под платанами обеих эспланад.
* * *
Жители Бастид-Бланш были скорей высокими, поджарыми, мускулистыми. Хотя они и родились в двадцати километрах от марсельского Старого порта, они не походили ни на марсельцев, ни даже на тех провансальцев, что населяют отдаленные пригороды Марселя.
Одна из достопримечательностей деревни заключалась в том, что на всех жителей там было всего-навсего пять или шесть фамилий: Англады, Шаберы, Оливье, Каскавели, Субейраны, так что во избежание возможных недоразумений к имени часто прибавлялась не фамилия человека, а имя его матери: Памфилий, сын Фортюнетты; Луи, сын Этьенетты; Кларий, сын Рены.
Здешние жители наверняка были потомками какого-то лигурийского племени, некогда оттесненного и загнанного в холмы вторжением римлян, а если так, то они, быть может, и являлись самыми древними обитателями Прованса.
Дорога, ведущая к ним, заканчивалась на Бульваре, и поэтому в деревне довольно редко встречались «чужаки», а поскольку местных жителей вполне устраивала выпавшая им доля, сами они спускались в Обань лишь для того, чтобы продать там на рынке овощи со своих огородов и полей. До войны 1914 года на фермах еще встречались старики и старухи, говорившие только на провансальском языке, на каком говорят в холмах; они просили молодых парней, возвращавшихся на побывку, «рассказать про Марсель» и очень удивлялись тому, что можно жить в таком страшном шуме, ходить по улицам, где вокруг столько людей с неизвестными тебе именами, повсюду натыкаясь на полицейских в форме!
Однако они охотно точили лясы и были не прочь «побалагурить»… Но, даже болтая о том о сем, они строго соблюдали первую здешнюю заповедь: «Не лезь не в свои дела!»
Вторая заповедь заключалась в том, что надлежало почитать Бастид-Бланш самой красивой деревней Прованса, намного более значимой, чем большие деревни Ле-Зомбре или Руисатель, в которых насчитывалось более пятисот жителей.
Как и повсюду, в Бастид-Бланш не обходилось без проявлений зависти, соперничества и даже вековой ненависти, основанной на историях с сожженными завещаниями или несправедливо разделенными между наследниками участками земли, но при любом вторжении извне – например, появлении браконьера из Ле-Зомбре или грибника из Креспена – все жители Бастид-Бланш выступали против «чужака» единым фронтом, готовые с кулаками отстаивать интересы «своих» или лжесвидетельствовать; эта солидарность была настолько крепка, что вся родня Медериков, бывших в ссоре с семьей булочника уже на протяжении двух поколений, по-прежнему покупала у него хлеб, при этом общаясь с ним только знаками и не произнося ни слова. Хотя они жили на холме гораздо ближе к лавке булочника из Ле-Зомбре, но все равно ни за что не стали бы есть «чужой» хлеб на земле своей деревни.
Главным недостатком жителей Бастид-Бланш была патологическая скупость, поскольку у них водилось мало денег. За хлеб они платили пшеницей или овощами, а мяснику за три-четыре отбивные котлеты отдавали то курицу, то кролика, то пару бутылок вина. А что касается «грошей», которые время от времени им удавалось принести с рынка, пятифранковые монетки словно по волшебству куда-то пропадали, а если, опять-таки по волшебству, откуда-то и появлялись, то только тогда, когда в деревню приходили торговцы вразнос и нужно было заплатить за туфли на веревочной подошве, картуз или секатор.
Дело в том, что гаррига
[2], единственное, чем они владели, представляла собой сплошное чередование огромных плит из голубоватого известняка, отделенных друг от друга глубокими балками, которые они называли ложбинами, или маленькими долинами, поскольку на дне их то тут, то там встречались островки почвы, чей слой был неглубок, – ее наносило сюда на протяжении веков ветрами или дождевыми потоками. На этих-то островках они когда-то и возделывали свои поля, окружив их оливковыми, миндальными и фиговыми деревьями. Здесь они выращивали турецкий горох, чечевицу, гречиху, то есть такие культуры, которые могут жить без воды, а еще разбили крохотные виноградники, засаженные черным виноградом сорта «жакез»
[3], которому удалось пережить эпидемии филлоксеры; а вот ближе к деревне, благодаря ответвлениям от главной трубы, ведущей к фонтану, зеленели пышные огороды и сады персиковых и абрикосовых деревьев; урожай доставлялся на рынок в Обань.
