16
А вы умеете танцевать кариоку? Я отрываюсь от стенограммы: нет, не умею. Смотрю на секретаря, для которого стенографирую, он очень красивый, но работы своей всерьез не воспринимает. Лениво развалился на стуле и отхлебывает пиво, которое стоит рядом с ним. Он громко зевает, не прикрывая рот рукой. Ну, устало произносит он, и откуда же мы такие? Мы сидим в огромном помещении в мансарде. Всё заставлено столами секретарей. Когда требуется наборщица, звонят в наш отдел, и управляющая посылает одну из девушек наверх. Работа эта мне нравится, но секретари приводят меня в отчаяние. Им бы только болтать, пока перед ними лежит голубая папка с красной надписью «Срочно!». Внутри — заявки на всё, что только возможно, и к каждой прилагается трогательное письмо с объяснением, что отказ практически приведет к самоубийству. Каждый заявитель пишет о неотложных, строго личных причинах: почему именно ему должны разрешить ввоз товаров. Я отлично танцую кариоку, но время сейчас рабочее и зарплата у меня теперь выше, чем когда-либо. Хватит уже хмуриться, улыбается секретарь, а то морщины навсегда останутся. Я стремглав несусь вниз по лестнице в комнату наборщиц, чтобы перепечатать письмо на чистовик. Это отказ, и я стараюсь смягчить тон письма и сделать его менее формальным подобно тому, как исправляла письма к братьям, хотя здесь это и не положено. Мне нужно полностью его перепечатать, придерживаясь стенограммы. Нас, молодых девушек, в отделе наборщиц примерно двадцать, и он напоминает школьный кабинет. За каждым столом по девушке, столы — в три длинных ряда. Во главе лицом к нам сидит управляющая, словно учительница, и, когда шум становится невыносимым, она строго шикает на нас. Все другие девушки — красивые: в узких платьях, на высоких каблуках и сильно накрашенные. Однажды одна из них решает накрасить меня — губы, щеки и глаза, и остальные подтверждают, что так я выгляжу намного лучше. Они считают, что мне стоит делать макияж каждый день, и я начинаю одалживать у Нины косметику, когда мы ходим гулять. Я закончила набирать все свои стихотворения на машинке — сидеть в комнате и стучать зубами от холода сил больше нет. И я продолжаю свою вечернюю жизнь с Ниной, хотя она на самом деле однообразна: и дни, и ночи в этот период проносятся как барабанная дробь перед самым началом представления на сцене. Ужасные годы работы у И. П. Йенсена позади, мне восемнадцать лет, и я вырвалась из семьи. В один из вечеров в «Гейдельберге» я танцую с высоким светловолосым молодым человеком. На обычных парней он совсем не похож, и манера говорить у него другая. Он спрашивает, можно ли угостить меня смёрребрёдом. В ответ я говорю, что здесь вместе с подругой. Ему это неважно. Будем есть смёрребрёд втроем. Пока он представляется, Нина смотрит на него признательно и немного — с удивлением. Его зовут Альберт, и одет он лучше прочих парней. Может быть, он учится в университете. Нам подают смёрребрёд и пиво, и я кручу в руках нож и вилку, подсматривая, как остальные используют эти предметы. Дома мы сначала нарезаем еду ножом, а потом просто едим вилкой. Альберт спрашивает, где я живу и кем работаю. Ему интересно, сколько я получаю и хватает ли на жизнь. В этом нет ничего особенного, но другие парни никогда не говорили ни о чем, кроме самих себя. Меня неожиданно распирает от желания рассказать Альберту о себе и своей жизни. Возможно, говорю я, скоро я буду зарабатывать больше. Потому что пишу стихи. Мне не нравится говорить об этом, особенно здесь, где так много шума, смеха и музыки. Но, кажется, больше ждать невтерпеж, и я не уверена, увижу ли Альберта снова. Ох, удивляется он, этого я не ожидал. Хорошие стихи? Он изображает улыбку, словно втайне забавляется надо мной. Меня это задевает, и я замечаю, как краснею. Да, отвечаю я. Некоторые. Может, помнишь что-нибудь наизусть? — говорит он, прожевывая кусок. Помню, отвечаю я, но здесь читать не собираюсь. Тогда напиши, спокойно предлагает он и подсовывает салфетку. Из кармана достает карандаш и протягивает мне. Какой стих написать? Какой самый лучший? Мне кажется чудовищно важным, что именно выбрать, я грызу карандаш и наконец записываю:
Голоса твоего не услышала,
Улыбку на бледных губах не увидела.
Но крошечных ног толчка —
Не смогу забыть никогда.
Он долго задумчиво смотрит на строчки: о чем это стихотворение? О ребенке, отвечаю я, мертворожденном. Он спрашивает, случилось ли это со мной, и я отвечаю: нет. Черт меня побери, произносит он и рассматривает меня с большим интересом. Нина танцует с парнем и поощрительно подмигивает мне, когда они проносятся мимо нашего стола. Она имеет в виду, что нужно пользоваться случаем, и я пользуюсь, но на свой лад. Альберт ловит мой взгляд. Ваша подруга, говорит он, потрясающе красивая. Да, отвечаю я и думаю, что он предпочел бы ее, а не меня. Но эта сторона вопроса мне безразлична. Может быть, вы знаете, настойчиво спрашиваю я, куда отправить такое стихотворение, чтобы его напечатали? О да, отвечает он, будто я спросила о чем-то совсем обыденном. Вы знаете журнал «Дикая пшеница»? Я не знаю, и он объясняет, что это место, где никому не известные молодые люди могут опубликовать свои стихи или иллюстрации. Им руководит Вигго Ф. Мёллер, и Альберт записывает имя и адрес на другой салфетке. Я недавно был у него, говорит он так спокойно, что ясно: его переполняет гордость. Вигго Ф. Мёллер очень приятный и хорошо разбирается в молодом искусстве. Я осторожно спрашиваю, пишет ли и мой собеседник, и он так же спокойно отвечает, что в свое свободное время создал несколько строф и часть из них опубликовали в «Дикой пшенице». От этого известия я теряю дар речи. Я сижу рядом с поэтом. Об этом я даже мечтать не смела. Когда Нина возвращается, я по-прежнему молчу. Она поднимает свои красивые брови и думает, должно быть, что дело между мной и Альбертом дальше не продвинулось. В «Гейдельберге» я отдал свое сердце паре волшебных глаз…
[21] Все встают и поют, покачивая наполненными пивными кружками. Альберт тоже поднимается и неожиданно всем телом выказывает явное нетерпение. Я следую за его взглядом и замечаю хрупкую молодую девушку на другой стороне зала: она сидит одна, с серьезным видом. Когда музыканты начинают, Альберт оплачивает счет, немного неловко раскланивается и приглашает серьезную девушку на танец. Сама виновата, бросает Нина раздраженно, он был очень красивым. Но на самом деле мне всё равно. Я ухватилась за край мира, который давно ищу, и отпускать его не собираюсь. Прячу салфетку в сумку и загадочно улыбаюсь подруге. Мне нужно идти домой печатать, говорю я. Только бы ведьма не проснулась. Из огня да в полымя, замечает Нина, хозяйка ничуть не лучше твоей матери. Я добираюсь до гардероба и забираю пальто. Домой иду пешком, хотя на улице очень холодно, но я чувствую себя такой счастливой. Имя и адрес — и сколько долгих лет потребовалось. Но, может быть, и этого недостаточно. Может быть, этот мужчина не захочет публиковать мои стихи. Может быть, он умрет, прежде чем они доберутся до него. Может быть, он уже умер. Нужно было спросить Альберта, сколько лет Вигго Ф. Мёллеру. Я прокручиваю имя в голове: что бы значило это Ф.? Франц? Фредерик? Финн? Что, если мое письмо никогда не дойдет до него, затеряется на почте? Что, если Альберт дал мне совершенно неправильное имя и навешал лапши на уши? Некоторым людям подобное кажется таким забавным. Тем не менее глубоко внутри я верю, что всё получится. Уже два часа ночи, когда я прокрадываюсь в свою комнату. Сворачиваю покрывало с дивана несколько раз и подсовываю его под машинку, чтобы смягчить ее стук, затем выбираю три стихотворения, которые и отправляю вместе с коротким, официальным письмом — пусть не думают, что для меня это очень важно. «Херре редактору Вигго Ф. Мёллеру», пишу я. «С этим письмом я направляю Вам три стихотворения с надеждой, что Вы опубликуете их в своем журнале „Дикая пшеница“. С почтением и уважением, Т. Д.». Мчусь к ближайшему почтовому ящику и проверяю, когда его опустошат. Я хочу высчитать, когда письмо окажется у редактора и когда придет ответ. Перед сном завожу будильник. Сверху на одеяло кладу всю одежду, что у меня есть, но всё равно, прежде чем заснуть, долго трясусь от холода.
