Далее обратимся к тому, что Мортон называет нелокальностью гиперобъектов. Он открыто признает научные истоки этого понятия: «Нелокальность — это технический термин квантовой теории. Ален Аспе, ученик Эйнштейна Дэвид Бом, Антон Цайлингер и другие ученые продемонстрировали, что парадокс Эйнштейна — Подольского — Розена, связанный с квантовой теорией, является эмпирическим фактом» (252). Это значит, что две частицы могут быть «запутаны» так, что, когда одной из них посылают информацию, другая сразу же начинает себя вести противоположным или же дополнительным образом — даже если они уже разделены расстоянием, делающим быструю коммуникацию невозможной. Мортон продолжает: «Согласно общепринятой точке зрения, такого не должно происходить, поскольку это означает, что сигналы движутся быстрее [скорости] света. Цайлингер продемонстрировал нелокальные феномены, используя запутанные частицы, расположенные по разные стороны города Вены, на двух различных Канарских островах и на орбитальных спутниках» (253). Если мы не собираемся поставить под сомнение аксиому Эйнштейна о том, что скорость света является максимальной скоростью любой передачи информации, то нам, видимо, придется принять нелокальность в качестве основной характеристики нашей Вселенной. Отсюда Мортон делает выводы, выходящие за пределы возможностей современной науки, связывая ее с онтологией Брайанта: ни один из выживших в Хиросиме не пережил этого события целиком, а столкнулся лишь с его «локальной манифестацией» (254). Эту идею Мортон связывает со своими взглядами на общую эстетическую структуру причинности и особенно восприятия, высказанными им в «Реалистической магии»: «Птицы [при навигации] воспринимают не какой-то традиционный материальный сгусток, но эстетическую форму», которая также может рассматриваться как локальная манифестация магнитного поля Земли, не воспринимаемого в качестве единого целого (255). Возвращаясь к центральным для его книги проблемам окружающей среды, Мортон напоминает нам, что всё, с чем мы когда-либо имеем дело в земных системах, также является их локальной манифестацией:
«Когда вы чувствуете дождевые капли, вы в некотором смысле опытно переживаете климат… Но вы никогда напрямую не сталкивались с глобальным потеплением как таковым» (256). Или, если более поэтично: «Когда я ищу гиперобъект „нефть“, я не нахожу его. Нефть — это только капли, потоки, реки и пятна нефти» (257).
При помощи своего понятия темпоральной ундуляции Мортон снимает еще один урожай с концепта нелокальности. Ведь гиперобъекты существуют в масштабах, которые затрудняют или даже делают невозможным их восприятие. В качестве особенно яркого примера Мортон приводит выполненное Феликсом Хессом акустическое произведение искусства «Флуктуации давления воздуха»: Хесс записал пятидневный звук Нью- Йорка, а затем воспроизвел его со скоростью, в триста шестьдесят раз превышающей оригинал. Результат захватывает дух: «Уличное движение начинает звучать как писк крошечных насекомых. Становится слышимым медленный периодический гул <…> я слышу стоячую волну, вызванную изменениями атмосферного давления над Атлантическим океаном. Я слышу звучание воздуха над Атлантикой» (258). Здесь ранее неслышимый гиперобъект стал доступен человеческому слуху. Открытие гиперобъектов Мортон приписывает средневековому арабскому философу Ар-Рази. Последний придерживался мнения (в конечном счете правильного), что многие из объектов, считавшиеся в его время вечными и нетленными, являются тем не менее сотворенными и поэтому должны будут подвергнуться распаду: «Ар-Рази пишет, что золото, драгоценности и стекло могут распадаться, но с гораздо меньшей скоростью, чем овощи, фрукты и специи» (259). Это подводит Мортона к точному пониманию того, насколько более угрожающе выглядят просто очень большие конечные количества чего-либо по сравнению с вероятными бесконечными количествами того же самого. Ведь «эти гигантские временные масштабы [гиперобъектов] поистине унизительны: они унизительны в том смысле, что вынуждают нас осознать, насколько близко к Земле мы находимся. С бесконечностью гораздо легче справиться. Бесконечность напоминает о наших когнитивных способностях…». И на той же странице ниже:
«В определенном смысле представить „вечность“ гораздо проще, чем просто обширную конечность. Вечность заставляет нас чувствовать себя значимыми. Сто тысяч лет заставляют задуматься, можем ли мы вообразить себе сто тысяч чего бы то ни было» (260).
Как мы увидели ранее, Мортон вводит понятие фазирования, утверждая, что «гиперобъекты занимают многомерное фазовое пространство, что делает их невидимыми для людей на протяжении длительного времени» (261). Для интересующихся читателей скажем, что философия фазового пространства была доступно изложена философом Мануэлем Деландой в его книге 2002 года «Интенсивная наука и виртуальная философия». Хотя данные из наблюдений за погодой в том или ином месте всегда принимают некоторое дискретное значение для температуры и атмосферного давления, очень часто образуются наборы закономерностей, показывающие, что все подробные наблюдения должны управляться каким-то базовым «аттрактором», лежащим уровнем глубже любых конкретных показаний. Впервые это было обнаружено американским метеорологом Эдвардом Нортоном Лоренцем, пионером теории хаоса, известным сегодня своими размышлениями о том, что едва заметный взмах крыльев бабочки в конечном счете может привести к образованию урагана (262). Мортон продолжает свои рассуждения об ураганах следующим образом: «Существо, располагающееся в достаточно многомерном пространстве, было бы способно увидеть глобальное потепление само по себе как статичный объект… Как бы то ни было, я вижу лишь небольшие участки этого гигантского объекта, когда он пересекается с моим миром. Небольшой участок, который я называю ураганом, разрушает инфраструктуру Нового Орлеана. Небольшой участок, который я называю засухой, сжигает дотла равнины России и Среднего Запада Соединенных Штатов» (263). Несмотря на математическое происхождение идеи аттрактора, Мортон — в противоположность Бадью и Мейясу — согласен со мной в том, что математики не вполне достаточно, чтобы воздать должное фазовой природе объектов: «Это не означает, что я дополняю „жесткую“ математику чем-то мягким и пушистым <…> математическая сущность — то самое „мягкое и пушистое“, которое располагается на обращенной к нам стороне человеческих смыслов» (264). Если человеческие смыслы и могут совладать с математикой, то сама она все же еще не достаточно «таинственна» (weird), чтобы воздать должное реальности: «…гиперобъекты предстают перед нами как пугающие клоуны, сошедшие с какого-то экспрессионистского полотна, клоуны, которые закрывают собой каждый свободный участок его поверхности, плотоядно всматриваясь в наш мир… Следовательно, психотическая интенсивность экспрессионистской живописи, поэзии и музыки не просто выражает нечто относящееся к гиперобъектам, но делает это гораздо более эффективно, чем прекрасная математическая диаграмма фазирующихся потоков» (265). Мортон завершает свою главу о фазировании философским пунктом, где мы с ним, возможно, расходимся больше всего. Он объявляет о своем согласии с философом Грэмом Пристом по поводу существования действительных противоречий — этого я в своей работе подтвердить не готов (266).
Теперь мы переходим к пятой и последней характеристике, приписываемой Мортоном гиперобъектам, к интеробъективности. Как мы уже видели ранее, философия Нового времени начинается у Декарта с радикального раскола на мышление с одной стороны и физическую материю с другой. Это вызвало к жизни слишком много «революционных» попыток заявить о том, что мысль и материя с самого начала сцеплены друг с другом; в качестве возможной золотой середины между этими двумя нововременными крайностями часто используется понятие «тела». Это многократно повторяемое ложное решение упускает центральное притязание ООО:
