Затем, в одном из самых известных отрывков диалога, Менон оказывается ошеломлен и смущен своими многочисленными неудачами в определении добродетели.
Он продвигает аргумент, впоследствии открыто отвергнутый Сократом, а сегодня часто называемый «парадоксом Менона». Аргумент таков: нет смысла искать определение чего-либо, потому что если вы уже его знаете, то вам не нужно его искать, а если вы еще его не знаете, то вы не сможете его распознать при встрече (149). Но это то же самое определение по типу «все или ничего», за которое я выше критиковал Адриана Джонстона и которое также обнаруживается у многих других философов идеалистического направления. Возражение Сократа сводится к следующему: научение — это не вопрос «все или ничего». Отчасти мы пребываем в истине, а отчасти — нет, так что «ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно — люди называют это познанием, — самому найти и все остальное, если только он будет мужествен и неутомим в поисках: ведь искать и познавать — это как раз и значит припоминать» (150). Здесь «припоминание» относится к известной платоновской теории о том, что душа знала о вещах до своего рождения, а затем утратила это знание из- за отвлекающих удовольствий и страданий, вызванных ее присутствием в теле, однако душу можно заставить вспомнить об этом снова. У нас, однако, нет необходимости принимать детали этой теории для того, чтобы сохранить ее главную ценность: идею, что мы не являемся ни полностью невежественными, ни всецело знающими.
Диалог вступает в свою завершающую фазу, когда Менон начинает настаивать на ответе на свой первоначальный вопрос о том, можно ли научить добродетели. Хотя Сократ предпочел бы продолжать спрашивать о том, что такое добродетель, он уступает нетерпению Менона и предлагает новое направление исследования, чтобы помочь ему в разрешении его вопроса. А именно: «если все-таки добродетель — это некое знание?
Ведь тогда ей, очевидно, можно выучиться» (151). Ведь, как говорит Сократ, «я много раз искал учителей добродетели, но не мог найти, что бы ни предпринимал. Однако я все ищу, и вместе со многими, особенно с теми, кто мне кажется особенно опытным в таком деле» (152). После серии вопросов он подводит Менона к тому же самому выводу: не бывает никаких учителей добродетели, поскольку это не форма знания (153). Что же тогда она такое, если не вид знания? Альтернативой знанию оказывается «истинное мнение», еще именуемое «верным» или «правильным». В знаменитом примере Сократа говорится о дороге на Ларису в Северной Греции. Человек, знающий дорогу туда, очевидно может подсказать правильный путь и другим. Есть, однако, еще один, более интересный случай: «А если кто-нибудь правильно предполагает, где эта дорога, но никогда не ходил по ней и не знает ее, то разве не сможет и он правильно повести других?» (154)
Сократ продолжает утверждать, что истинное мнение не хуже знания в смысле предоставляемых им результатов, но Менон не готов принять это широкое обобщение. Он отвечает: «…обладающий знанием всегда попадет в цель, а обладающий правильным мнением когда попадет, а когда и промахнется» (155). Когда Сократ находчиво замечает, что человек с истинным мнением всегда добьется успеха в тех случаях, когда это мнение верно, Менон громко задается вопросом, почему знание почетнее истинного мнения. Сократ объясняет почему, ссылаясь на мифические статуи своего предполагаемого предка Дедала, которые, как известно, были столь реалистичны, что, не будучи связаны, могли убежать (156). Знание, продолжает Сократ, подобно связанному истинному мнению, не способному убежать, когда, добавляет он, это мнение связывают «суждением о причинах», например причинах уверенности в том, что это настоящая дорога в Ларису (157). Странный момент возникает, когда он тут же добавляет: «А оно и есть, друг мой Менон, припоминание, как мы с тобой недавно установили. Будучи связанными, мнения становятся, во- первых, знаниями и, во-вторых, устойчивыми» (158).
Все это тем не менее не выглядит достаточно аккуратным. Во-первых, не имеет смысла отождествлять связанное знание с воспоминанием, первоначально введенным в качестве промежуточного звена между знанием и незнанием, а не в качестве источника знаний. Во- вторых, хотя этот отрывок, кажется, звучит похвалой связанному знанию, мы знаем, что Сократ не является большим сторонником знания или же учителей, утверждающих, что таковым обладают. Известен же он прежде всего своим (а) утверждением, что ничего не знает и никогда не был чьим-либо учителем, и (б) систематическим публичным разоблачением всякого, кто заявит, что о чем-либо знает. Философия же — это не что иное, как «ученое незнание», так ее в 1400-х годах назовет крупный немецкий религиозный мыслитель Николай Кузанский (159). Если мы попробуем вспомнить хорошие примеры того, что может считаться знанием, на ум приходит математика. И хотя правда, что Сократ использует геометрическую задачку, пытаясь на примере мальчикараба показать силу припоминания, и хотя Платон знаменит своим легендарным обожанием математики, едва ли Сократ или Платон стали бы считать ее ровней философии, не говоря уже о ее превосходстве. Стоит только вспомнить знаменитую четырехсложную «разделенную линию» в «Государстве», где тени находятся внизу, чувственные объекты — чуть выше, математические объекты — еще на один уровень выше, а формы, которых доискиваются философы, — выше всех (160). Называя добродетель истинным мнением, Сократ ее совсем не принижает, когда говорит, что она «достается по божественному уделу» и что ей, таким образом, как во многом и метафоре у Аристотеля, нельзя научиться (161).
Вот, что мы можем взять из «Менона», прежде чем двинемся дальше. Во-первых, Сократ не считает, что знание вещи равноценно знанию ее качеств. Каким бы ни был в конечном счете статус знания для philosophia, важно отметить, что Сократ отвергает теорию объектов как «пучка качеств». Во-вторых, Сократ отвергает идею, что мы либо знаем вещь, либо нет. Причина введения теории припоминания состоит в том, чтобы показать, что существует способ, которым мы можем знать что-то, не зная этого, так же как косвенный язык может сказать чтото, этого не сказав. Как и в первом пункте, здесь у нас также также появляется основание отвергнуть идею, что путь понимания вещи состоит в том, чтобы буквально перефразировать все ее атрибуты. В-третьих, и это последнее, добродетель — как и philosophia или что-то еще, учителей чему не существует, — это не форма знания, а «дар богов». Смысл называть философию даром не в том, чтобы сделать ее элитной сферой для избранных гениев, а в том, чтобы сказать, что ее, как и изящные искусства, невозможно свести к правилам и критериям.
Иные точки зрения на истинное обоснованное мнение
Давайте рассмотрим некоторые другие мнения по этим вопросам, прежде чем прямо перейти к выводу о природе знаний. Одна из самых известных статей по философии со времен Второй мировой войны — знаменитая, опубликованная в 1963 году статья Эдмунда Геттиера «Является ли знанием истинное и обоснованное мнение?». Я позволю читателю решить, что здесь более примечательно: тот факт, что объем этой статьи всего три страницы, или что ее знаменитый автор так никогда больше ничего и не опубликовал. Геттиер замечает, что многие философы пытались определить знание как истинное обоснованное мнение, и конечным источником такой точки зрения выступает «Менон» Платона (162). В своей статье Геттиер доказывает простую мысль, что «истинное обоснованное мнение» не является достаточным условием для чего-то, что может быть знанием. Он предлагает два примера, одного из которых для нас будет достаточно. Представьте, что два человека, по имени Смит и Джонс, хотят получить одну и ту же работу. Смит уже слышал от президента компании, что работу получит Джонс. Также, по какой-то странной причине, у Смита появилась возможность подсчитать число монет в кармане Джонса, и он выясняет, что их десять. Исходя из этого, Смит обоснованно полагает следующее: «У человека, который получит работу, в кармане есть десять монет». Однако, по причинам, неизвестным самому Смиту, компания решает нанять самого Смита, а не Джонса. И снова, незаметно для самого Смита, который даже не сосчитал свои собственные монеты, и несмотря на его странное поведение, выразившееся в том, что он рылся в карманах Джонса, у него их тоже оказалось ровно десять. Таким образом, после того как Смита неожиданным и удивительным образом нанимают на должность, он торжественно пересчитывает свои собственные монеты и действительно обнаруживает, что «у человека, который получит работу, в кармане есть десять монет». Это оказывается истиной. Мнение Смита перед принятием решения было оправдано и правдиво: у него было веское доказательство, и оно оказалось верным. Тем не менее верным оно было исключительно по счастливой случайности, и поэтому мы никогда не назовем его знанием. На протяжении более чем полувека с момента своей публикации статья получила ураган откликов. Но нам не придется их здесь рассматривать, поскольку на данный момент нас интересует только вывод Геттиера: истинность и обоснованность не является достаточным условием для мнения, которое хотело бы считаться знанием.
