На семейном совете решили, что обе сестры поступают на дневной, Мусе уже исполнился двадцать один год, время стремительно уходило. Тем более она могла подработать машинисткой, и какая-то стипендия полагалась, у многих студентов были гораздо худшие условия. Муся все-таки выбрала ЛИТМО, а Ася филфак Педагогического, подальше от математики. Вот такие смешные получились родные сестры, нарочно не придумаешь!
Асе исполнилось семнадцать, и она так выросла и похорошела, что только отсутствие зеркала спасало старшую сестру от отчаяния. Ни таких длинных ног, ни мечтательных голубых глаз ей не досталось, и ростом Ася стала на полголовы выше, и белокурые волосы рассыпались по плечам, как у киноактрисы. Никто не удивился, когда за ней стали бегать все три мальчика из группы, так что остальным двадцати девочкам оставалось завидовать и посмеиваться над собой. Филфак он и есть филфак. А у Муси в группе оказалось две трети мальчишек, и хотя никто из однокурсников не торопился ухаживать именно за ней, общее внимание утешало и дарило иллюзию романтических отношений.
Но, главное, в ее жизнь вернулась филармония! Все тот же навсегда любимый зал с люстрами, ложи, колонны, темно-красные портьеры, странное волнующее чувство восторга и ожидания. Не музыка, а сама душа ее томилась и звала, вот в чем дело.
К счастью, косы и дурацкие юбки остались позади! На первый послевоенный день рождения мама отвела Мусю к частной портнихе и велела перешить из своего выходного сарафана и старой блузки вполне нарядное милое платье с двумя наборами манжет и воротничков – простым и кружевным. Волосы совместными с Асей усилиями постригли и накрутили крупными локонами, как у актрисы Ладыниной. Голодное, смешное и радостное время надежд и ожиданий. Весной сорок шестого года, в один из особенно чудесных, томительных, овеянных запахом сирени вечеров она и познакомилась с Витей.
Непостижимо, но они случайно оказались рядом на концерте, и в тот же миг насмешливый бог любви хорошо прицелился и влепил стрелу прямо Мусе в сердце. И она сразу перестала дышать и только косилась завороженным взглядом на белокурого офицера с утонченным благородным лицом и нервными руками музыканта. Исполняли «Времена года» Вивальди, вдруг он улыбнулся и подпел скрипке, еле слышно, как может подпеть только профессионал с очень тонким слухом. И чуть подмигнул застывшей от восхищения Мусе. Боже, как он был хорош! Как разительно отличался от Мусиных заурядных однокурсников. Даже через сорок лет, когда Виктор заходил поболтать с их общим внуком, Муся не могла взглянуть на него без восхищения, восхищения и привычной застарелой боли.
В антракте Виктор пригласил Мусю в буфет. Наверное, она казалась очень смешной и трогательной в своем безудержном, заметном на расстоянии километра восторге. Или платье и прическа так удачно совпали, или просто у него было хорошее настроение? Муся так и не вспомнила потом, что они заказали и о чем говорили, она боялась взглянуть на его лицо, откинутые со лба волосы, руки с длинными пальцами. Да что там взглянуть, она дышать боялась! Особенно когда услышала, что он заканчивает консерваторию и уже получил направление в аспирантуру. Бог, сошедший на грешную землю и заговоривший с простой девушкой.
Что было потом? Какая разница, что было потом! Она просто плыла по воздуху, как на увиденных много позже картинах Шагала, парила и утопала, не думая о маме и учебе, не чувствуя голода и жажды, она считала минуты и часы до встречи и, даже уже встретившись, уже дыша его дыханием, продолжала считать – еще день, и еще, и еще… Он жил один, в собственной комнате, и она прекрасно поняла, зачем он об этом сказал, зачем повел ее после очередного концерта в эту свою комнату, крепко взяв за руку и больше ничего не объясняя. Ужасно войти в чужую огромную квартиру, полную шорохов, еще ужаснее раздеться в чужой комнате, почувствовать жадные руки на пуговицах лифчика. Мучительно стыдно заштопанных трусиков, неловких резинок на чулках, горячей непонятной влаги между ног и острой, пронизывающей насквозь боли. Но она знала, что придет опять, завтра, послезавтра, как только он захочет и позовет, потому что ей уже не жить без него, не жить и не дышать, и если для этого нужно раздеться и лечь на площади, она разденется и ляжет.
Дворянское гнездо. Елена
Мама с юности страстно хотела сына с именем Филимон, то есть нежный и любящий.
– Понимаешь, дочь моя, не Филипп или Федор, а именно Филимон, – добродушно посмеивался папа, протирая очки в тонкой золотой оправе.
Очки папе очень шли, как и профессия врача, и фамилия Чудинов. Чудинов Сергей Александрович, заведующий и одновременно единственный терапевт маленькой старомодной больнички на окраине Саратова.
– О Волга!.. колыбель моя! – нараспев цитировал папа, хотя и не был особенным поклонником Некрасова. – О юность бедная моя! Прости меня, смирился я!
Он и родился в Саратове, в небогатой дворянской семье Чудиновых, где скромное поместье и пара прибрежных лугов никак не могли достойно обеспечить пятерых подрастающих детей. Но все-таки отец их, Александр Петрович Чудинов, благодаря воспитанию в скромности и трудолюбии, сумел удачно выдать замуж двух старших дочерей. Младшая Аглая к великому горю всей семьи умерла от дифтерии, не достигнув и пятнадцати лет. Из двух сыновей – старшего, Ивана Александровича, отец оставил управляющим и наследником поместья, а Сергея, как самого способного, отправил на учебу в Петербургскую военно-медицинскую академию. Сергей Александрович любил повторять, что отдельно благодарен медлительности и бюрократии царского правительства, поскольку вопрос об открытии Саратовского университета, и в первую очередь медицинского факультета, решался долгие годы. Только в 1909-м появилось наконец временное здание, а окончательно достроили два центральных корпуса в 1913 году, когда дипломированный терапевт Чудинов уже трудился на благо людей. А иначе не видать бы ему ни столицы, ни своей дорогой и единственной Ариши. Да, из академии папа привез не только диплом с отличием, но и невесту, Ариадну Павловну, окончившую в том же образовательном учреждении курс акушерок, специально созданный для женщин. Ариадна Павловна тоже была дворянского сословия, но рано осиротела, поэтому воспитывалась сначала в Смольном институте, а уж оттуда перешла на курс акушерок. Предложение руки и сердца она приняла благосклонно, но сдержанно, как и положено воспитаннице Смольного, что не помешало ей стать добрейшей, заботливой и восторженной женой, над чем Сергей Александрович часто посмеивался, но Аришеньку свою несомненно обожал.
Все родительские рассказы Лена слышала так часто, что могла среди ночи повторить и про бедную Аглаю, и про акушерские курсы и особенно про долгожданного Филимона, который после пяти лет ожиданий, страстных приготовлений и долгих мучительных родов оказался не прекрасным пухлым ангелом, а маленькой сморщенной девочкой. Да, моя дорогая, вот такая вышла незадача! Но девочка после долгих обсуждений и споров все-таки получила греческое имя, красивое редкое имя Елена, что означало светлая или сияющая. Бедная мама не знала, что через полвека в России будет не продохнуть от Ленок и Алёнок всех видов и мастей.
Возможно, папа Сергей уже родился романтиком, но влияние революционного Петербурга тоже не могло не сказаться, поэтому перемены и новую власть он принял с большим воодушевлением. В отличие от брата Ивана, уехавшего в Берлин после разорения крестьянами отцовского имения. Папа даже вступил в партию большевиков и активно участвовал в медосмотрах рабочих местного завода «Сотрудник», ставшего впоследствии знаменитым предприятием «Серп и Молот». Он же ввел в городе обязательный осмотр беременных и прививки младенцев от оспы. Мама работала акушеркой в родильной палате. С детства бесконечно аккуратная и добросовестная, Ариадна Павловна принимала каждого младенца как немыслимое несказанное чудо природы и не знала большего горя, чем потеря ребенка в родах, что все-таки случалось иногда – как от безграмотности отдельных женщин, поздно приехавших в больницу, так и от несовершенства самой тогдашней медицины. Свою единственную дочь Ариша любила так трепетно и болезненно, что даже ночью вздрагивала при каждом вздохе или всхлипе ненаглядной Леночки, что уж говорить о простудах и летних поносах! Тем более душой ее владела горькая тайна – из-за рано проявившейся у Сережи сахарной болезни других детей им не суждено было иметь. Можно не рассказывать, как обожали Ариадну Павловну ее роженицы, молились за доброту и терпение, даже называли иногда новорожденных дочек чудны́м барским именем.
