– А чего ты, стесняешься? Делал бы здесь свои дела.
– Да не могу я под дождём. Надо сосредоточиться.
– Ладно вали, делай своё грязное дело.
Першинг, прихватив кусок газеты, скрывается в глубине коровника. Его нет почему-то очень долго.
На мокрой дороге появляется старая красная семёрка.
Из машины выходит водитель. Рыжая борода, куртка от армейского камуфляжа, непонятного цвета штаны. Не хватает только зелёной повязки и перемотанного изолентой автомата. Узнаю старого знакомого с кадыком. Я почти уверен, это и есть Мурдалов.
По плану их должен был встретить Першинг. Но его нет, и что теперь делать мне?
Мой знакомец ныряет куда-то в развалины и через минуту появляется обратно с каким-то длинным свёртком, завёрнутым в полиэтилен. А вот и снайперская винтовка. На работу собрался, с-сука! Наших ребят отстреливать.
Затаив дыхание навожу стволы пулемётов на лобовое стекло.
– Где Першинг? Почему не стреляет Клок? Уйдёт ведь тварь!..
Чеченец уже садится за руль. Поворачивает ключ зажигания. Двигатель начинает работать.
– Господи, помоги! Огонь!
Затаив дыхание выжимаю кнопку.
Пулемётная очередь вдребезги разносит стёкла, рвёт металлическую обшивку дверей и кузова. И как-то резко наступает тишина. Я хочу подойти к расстрелянной машине и понимаю, что ноги едва слушаются меня. Из развороченного кузова тянет сладким и приторным запахом парного мяса, развороченных внутренностей. Вместо лица у чеченца кровавая каша.
Пули разворотили ему грудь и живот. Красное мясо, сизые кишки. Кровь идет сгустками, темными пятнами оседая в грязи.
Надо обыскать труп. У него должны быть документы. Мои пальцы возятся в кровавом месиве кишек. Водительские права, паспорт, залиты липкой кровью…
Всё как в тумане, секунды кажутся вечностью. У меня возникает чувство, что это происходит не со мной. И липкое противное ощущение крови на лице, мне кажется, что меня ею просто умыли. Прихожу в себя от боли в руках. Я тру ладони куском кирпича, я содрал кожу, стараясь стереть кровь.
Опускаюсь на корточки, Першинг суёт мне в рот зажжёную сигарету. Догорая, она обжигает мне пальцы, и я автоматически прикуриваю от нее новую. Совершенно не помню, как появился Прибный.
– Кто стрелял?
Я молчу.
Степаныч оглядывается по сторонам, заглядывает в машину и горестно машет рукой.
– Клок, быстро тащи бензин и уходим. Нас здесь не было.
– Степаныч, у него же оружие было, винтовка.
– Оружие тоже в огонь.
Кто-то из ребят пробует возразить:
– А может быть доставить его в комендатуру? Это же боевик. Да и Олег на его совести.
Прибный взрывается:
– Может быть кто-нибудь из вас хочет стать новым Ульманом? Или Будановым?.. Выполнять приказ! Все на броню. Уходим.
Клок уже бежит с канистрой. Долго возится перед машиной. Наконец вспыхивает пламя.
Ухо
Первым на Клока обратил внимание Саня Спесивцев. Он всё косился и косился на него, а потом, когда Клок вышел из кубрика, подошёл к Прибному.
– Командир, тебе не кажется, что Клок под постоянным кайфом?
Степаныч чистит автомат. Смазывает его маслом, любовно полирует мягкой ветошью.
– Ну и что? У нас половина роты, если не на службе, к вечеру под кайфом. Вино вместо воды пьём. Сам же знаешь.
– От него перегаром никогда не пахнет. Он вообще не пьёт!
Прибный вздыхает и нажимает спусковой крючок. Оружие щелкает. Степаныч продолжает нажимать спусковой крючок снова и снова.
Щёлк… Щёлк… Щёлк…
– Что у него? Колёса или наркотики?
– Не знаю. Но на торчков я в зоне насмотрелся. У него глаза обмороженные, как у рыбы.
– Ну да, ну да…
Входит Клок. Прибный подходит к нему вплотную, долго-долго смотрит в глаза.
– Раздевайся!
– Зачем?
– Затем. Медосмотр буду проводить.
Степаныч внимательно осматривает вены.
– Одевайся. Выворачивай тумбочку! Теперь сумку!
На дне сумки тёплый свитер, дополнительное бельё, завёрнутый в узел носовой платок. Степаныч развязывает узел.
Первой мыслью было, что Клок зачем-то прячет грязную курагу. Второй, почему одна..?
Домыслить я не успел, почувствовал, как тошнота поднимается к горлу. Пережив два рвотных позыва, но так и не срыгнув, я выдохнул:
– Блин!..
Кажется, что это сказали все…
Невозмутимым остался только Прибный. Он потрогал отрезанное сморщенное человеческое ухо, пальцем. Понюхал. Мне показалось, что сейчас он его лизнёт…
– Ты что, Клок?..Некрофил?..
Это был единственный здравый вопрос.
Клок молчит.
– Это чьё? Убиенного Лёхой чеченца?
Лицо Клокова начинает медленно наливаться кровью.
– Ты понимаешь, что ни один человек в здравом уме такое не будет собирать и, тем более, – хранить! Или ты – психопат? Идиот? А если какие-то чечены увидят? Вот визгу будет: Уши! Уши! Наших братьев! При этом еще они и правы будут, и по их понятиям, и по нашим тоже! Кому это понравится? А может, у тебя крыша поехала?
Собирай монатки и сегодня же во взвод. С ротным я договорюсь.
За Клокова вступается Спесивцев.
– Степаныч, погоди. Может оставим? Без снайпера остаёмся. Остальные и в корову не попадут.
– Нет! Я сказал. Уши режут малолетки и те, у кого крыша поехала. Мне в разведке психи не нужны. Ты можешь пытать или резать врага на ленты для того, чтобы получить от него информацию. Это работа. Но если ты начинаешь это делать для удовольствия – это болезнь. Если для того, чтобы потом покрасоваться перед девками своей крутостью – идиотизм. И тех, и других я презираю. Клок, п-шёл вон!
Вечером, когда Прибный уходит на доклад к ротному, Гизатулин не выдерживает.
– Парни, а вы знаете, что мне предлагала эта сука? Мы, заинтересованные, поворачиваем к нему головы.
– Переговорить со Степанычем, чтобы прикрыл от начальства в случае чего, и во время следующей зачистки разжиться у чехов барахлишком. Дескать не мешало бы в кубрик телевизор поставить, да и видик был бы не лишним.
Шашорин бросает:
– А зря ты со Степанычем не поговорил. Он бы вас обоих сразу и зачистил.
Следователь
Через несколько дней приехал следователь из военной прокуратуры. Ребята были на выезде, я приболел, валялся на кровати.
