Ключевой проблемой, очевидно, является следующая: мы должны быть способны указывать референты неязыковым способом, но не разрывая при этом связи, позволяющей соотносить язык с этими референтами. Мы убеждены, что наши операциональные критерии референциальности выполняют эту двойную задачу. Во-первых, как мы подробно объясняли, они внеязыковые: они не говорят, а делают что-то (хотя в большинстве случаев вполне нормально использовать язык для описания того, как эти критерии должны конкретно применяться). Во-вторых, мы также подчеркнули, что эти критерии даются не случайно, но изобретаются как средства проверки того, применяется ли предикат к вещи так, как это выражено в данном предложении. В этой фундаментальной черте проявляется интенсиональный характер нашей семантики. Критерии референциальности вырабатываются в связи с их значением, они вводятся, имея в виду уточнение их значения при некоторых особых обстоятельствах, чтобы дать нам возможность соотнести смысл, содержащийся в значении, с тем базовым компонентом (референтом), который возводит смысл в роль проводника в поиске истины, как уже справедливо заметил Фреге
[243].
Этот момент заслуживает более глубокого рассмотрения и обязывает нас выйти за рамки аналогии, которая может оказаться полезной при нестрогом употреблении (что мы иногда использовали), но рассмотренная жестко может помешать, – аналогии между денотацией, или обозначением, соотносящей имя с объектом, и референцией, соотносящей предложение с положением дел. Эта аналогия была уже подсказана (в довольно осторожной форме) в фрагменте «Логических исследований» Гуссерля, уже процитированном в предыдущем разделе. Однако уже Рассел, но и другие, утверждал, что предложения не могут быть именами фактов, поскольку факты могут утверждаться, отрицаться, ставиться под сомнение, но не именоваться
[244]. Мы не считаем это возражение особенно сильным; действительно, никто не говорит, что именование – единственный способ референции (это может быть так со строго фрегевской точки зрения, но это на самом деле один из самых слабых, может быть слабейший пункт семантики Фреге). Например, можно утверждать, что предложения описывают факты, и что это есть их особая манера отсылать к ним. При таком подходе факт может пониматься с того рода единством и тождеством, которое мы обычно приписываем индивидуальным объектам, без того, чтобы «именоваться» каким-то предложением.
Против этого взгляда тоже выступали те философы, которые отмечали, что факты не обладают тем однозначным отношением к языковым выражениям, которое характерно для имен. Другими словами, истинное предложение, которое по предположению должно быть истинным в силу соответствия его хорошо определенному факту или положению дел, логически эквивалентно бесконечному числу истинных предложений. Каждое такое предложение должно соответствовать новому факту. Таким образом, мы открыли бы дорогу к существованию неконтролируемой и неопределенной бесконечности фактов. Например, если истинно предложение «в неделе семь дней», то предложения «в неделе меньше восьми дней», «в неделе меньше девяти дней» и т. д. очевидно истинны, но тогда должны существовать факты, соответствующие каждому из этих истинных предложений
[245]. И это возражение не кажется нам особенно сильным, и чтобы убедиться в этом, мы можем использовать аналогию с именами, обозначающими объекты. Отдельный индивид – например, Сократ – может обозначаться обширным множеством эквивалентных (или даже не эквивалентных) определенных дескрипций, но никто не возражает против того, что определенные дескрипции обозначают индивиды, не «умножая» их до бесконечности. Напротив, мы считаем нормальным, что индивид может характеризоваться потенциально бесконечным множеством свойств, некоторые из которых значимы, другие просто тавтологичны; и мы понимаем, что каждая такая характеризация частична. И мы имеем право требовать того же (и ничего больше) также и для фактов или положений дел по отношению к предложениям. Верно, что один и тот же факт может описываться очень различными способами (возможно, потенциально бесконечным числом), но это не мешает ему оставаться тем же самым положением дел, подобно тому как Сократ остается тем же самым Сократом, когда мы описываем его как мужа Ксантиппы или учителя Платона (основное различие состоит здесь в том, что мы «вмещаем» в одно и то же положение дел все его логические следствия».
Обсуждая этот пункт, мы подошли ближе к особенности (и преимуществам) нашей позиции. На самом деле упомянутое выше соображение могло бы иметь некоторый вес, если бы мы не различали, как мы это делаем, вещи и объекты, потому что в этом случае можно было бы действительно вовлечься в недифференцированную сложность бесконечности аспектов непроанализированной реальности. Не случайно поэтому Дэвидсон, обсудив этот вопрос, пришел к заключению, что определение истинности, основанное на том, что он называет «стратегией фактов», беспомощно рушится, столкнувшись с ситуацией, когда «невозможно определить, чему предложения соответствуют (фактам, Большому Факту) или чем выполняются (всеми функциями, последовательностями)»
[246]. Другими словами, такая «стратегия», если ее не усовершенствовать, попросту сводится к той «грубой» картине теории истинности как сответствия, которую мы набросали в начале этого обсуждения, согласно которой референт каждого предложения есть некоторым образом вся реальность (Большой Факт, как говорит Дэвидсон). Это прямо подтверждается Дэвидсоном на той же самой странице:
«В ретроспективе неудача теорий истинности как соответствия, основанных на понятии факта, восходит к общему источнику: стремлению включить в то, чему соответствует истинное предложение, не только объекты, «о которых» это предложение (еще одна идея, полная неприятностей), но также и то, что это предложение о них говорит»
[247].
Наша же концепция избегает именно этих двух трудностей. Во-первых, потому что частичные, или ограниченные, критерии операциональной референциальности позволяют нам исключить «неприятности», связанные с уточнением того, «о чем» предложение. Предложение «о» всякой «вещи», удовлетворяющей принятым критериям референциальности, или протокольности. Во-вторых, сама эта процедура гарантирует нам, что наше предложение не имеет интенции сказать о вещи «все», что может быть сказано, но только то, что может быть о ней сказано в рамках «области дискурса», дозволенной предикатами данного дискурса.
