Некоторые попперианцы могут порадоваться, увидев в очерченной выше концепции достаточно верное и сочувственное изображение попперовской теории правдоподобия, включая также теорию «третьего мира», понятие приближения к истине в форме приближения к полному содержанию области Т всех истинных предложений некоторой теории («коллективная» концепция истинности) и в форме «регулятивной идеи» для науки («эссенциалистская» концепция истинности). Этого невозможно отрицать
[399], но было бы слишком приписывать Попперу доктрину, гораздо более древнюю, чем его философия, которую отстаивали многие знаменитые философы до его времени. На самом деле мы можем сказать, что эта доктрина составляет сердцевину платонизма. Если хотеть в чем-то упрекнуть Поппера, можно было бы иронически заметить, что, атакуя эссенциализм бо́льшую часть своей жизни и представляя Платона как «нечистую совесть» западной цивилизации, он кончил защитой онтологии, представляющей собой хорошую модель платоновского эссенциализма
[400].
Интересным усилением этой позиции (и свидетельством того, насколько широко она распространена) является встречающаяся в различных областях забота о том, чтобы искать «истинное» нечто за тем, что считается «неистинным». Как мы уже отмечали в разд. 4.4.1, нам иногда говорят, что «истинное» христианство – это не то христианство, в которое мы верили до сих пор; нам говорят, что «истинный» Маркс – это не Маркс марксистов; нас приглашают искать «истинную» демократию, «истинную» свободу, «истинного» человека и т. д. Для всех этих позиций типично постулирование несоответствия между очевидным и скрытым, с добавочным молчаливым предположением, что аутентичное, парадигма, модель – это то, что скрыто и должно быть выявлено во всей его чистоте исследовательским усилием, которое молчаливо предполагается бесконечным (здесь мы снова встречаемся с понятием регулятивного идеала).
Это соображение показывает также, почему некоторая часть адъективного употребления «истины» является простым продолжением субстантивного употребления. На самом деле, когда мы используем слово «истинный» не как характеристику предложения, а как характеристику какого-то другого сущего (как в выражениях «истинная дружба», «истинная любовь», «истинное христианство» и т. д.), мы неявно, а иногда и явно намекаем на предполагаемую аутентичную сущность, или подлинную парадигму, с которой фактическая ситуация должна быть сопоставлена и соответственно исправлена. А теперь мы постараемся объяснить, почему эта субстантивная концепция истины незащитима.
Причину этого можно кратко выразить, сказав, что эта концепция снова представляет собой некоторую форму эпистемологического дуализма, в той мере, в какой она постулирует (не представляя ни свидетельств, ни аргументов) третий онтологический уровень между мыслью и реальностью. Простое присвоение этому промежуточному уровню торжественного наименования «истины» не меняет сути ситуации и не придает ей большего правдоподобия. Подразумеваемая этой позицией форма эпистемологического дуализма касается «семантического логоса», поскольку мы можем объяснить ее как смешение интенсионала с референцией понятий (вместо того, чтобы говорить, что мы знаем некоторый объект через некоторый интенсионал, дуалисты говорят, что мы знаем этот интенсионал). И нам теперь надо только повторить это же замечание для случая «апофантического логоса». Вместо того чтобы сказать, что мы знаем реальность и выражаем это знание апофантически, через предложения, дуалисты говорят, что они знают истину.
Здесь мы можем повторить, что интенциональная природа знания требует, чтобы наша познавательная деятельность заканчивалась на референтах, причем интенсионалы сами не являются референтами, а только способом, которым референты представляются мысли (или, если нам больше нравится, интенсионалы – это особый род отношения, которое референты имеют к мысли). Если мы прервем эту траекторию, у нас не только не будет никаких аргументов в пользу этого, но мы тут же попадем в затруднительное положение. Действительно, допустим, ради дискуссии, странное положение, что мы стремимся познать не реальность, а истину. Это означало бы, что в этом случае истина стала бы референтом нашей познавательной деятельности и в этот момент мы автоматически оказались бы в положении, предвиденном в самом определении истины, и должны были бы сказать, что мы по необходимости можем или не можем достичь «истинного знания об истине» (или, что эквивалентно, что мы должны представить «истинное предложение об истине»). Это помимо того, что странно, есть либо круг, если истинное знание и истина, о которой оно высказывается – одно и то же, либо предполагает регресс в бесконечность, если они различны.
Об этом можно сказать больше, но мы считаем, что представленного здесь достаточно для того, чтобы показать, что концепция истины как существующего клада вечных ценностей есть просто живописный способ оформить ничем не оправдываемый аспект эпистемологического дуализма. Отсюда следует, что если эта доктрина незащитима, то нет никакой истины, которую мы должны «аппроксимировать», так что нет никакого «приближения к истине». Позднее, однако, мы рассмотрим законные требования, покрываемые этим неудачным образом.
