Высказанные сейчас предположения сводятся к признанию того, что научное познание, как и всякая другая форма человеческого познания, ходит на двух ногах – опыте и разуме, или эмпирии и логосе, которые, конечно, взаимосвязаны, но которые не следует смешивать. Основанием для такого смешения может (но не должен) быть тот факт, что мы формулируем содержание опыта, как и содержание наших предположений и рассуждений, в форме предложений, а предложения как таковые ничего не говорят о своих интенциях, своем происхождении или о своем обосновании, поскольку они – просто языковые сущие. Поэтому в любой науке мы должны отличать то, что мы называем «фактуальными утверждениями» (которые мы можем назвать областью законов), от того, что предназначаем быть «объяснительными утверждениями» (которые мы назвали бы областью теорий). Однако не менее верно, что это различение не может быть основано только на простом анализе языковой формы предложений, относящихся к двум этим секторам. Поэтому с того момента, как мы решили рассматривать науку только с лингвистической точки зрения, эти две области сливаются, и существенно, что в современной философии науки термин «теория» часто используется как указание на все предложения некоторой науки (так что исходный тезис, что теории строятся для получения объяснений, практически оказывается забытым)
[384].
Взгляд, отстаиваемый в этой книге, напротив, сохраняет это различение и указывает основания этого. Предикаты, связанные с операциональными критериями референциальности, очерчивают в науке сектор опыта и позволяют формулировать эмпирические законы, которые могут формулироваться и проверяться независимо от теории (или теорий), пытающихся объяснить их. С другой стороны, то, что мы уже сказали в гл. 2 о том, как научные объекты возникают в пределах данной «точки зрения», и развили далее в разделе, посвященном герменевтическому измерению науки, поясняет, как и почему секторы опыта и теории фактически взаимосвязаны: они оба имеют общий корень в данном гештальте.
Это опять нечто такое, что всецело ускользает от высказывательного взгляда на науку вообще и на теории в частности, не потому, что это дополнительное осознание несовместимо с ним, а потому, что им безосновательно пренебрегают. То, что высказывательный взгляд не является несовместимым с этим общим осознанием, можно увидеть, сославшись опять на Кэмпбелла. Он, безусловно, признает, что законы и гипотезы – высказывания и правильно подчеркивает, что характер теоретичности не связан ни с повышенным уровнем «сложности», ни с более высоким уровнем «сложности», ни с более далеким расстоянием от опыта, но со «следующим шагом в развитии идей» (указ. соч., p. 121). Но затем он утверждает, что «для того, чтобы теория была ценной, ей нужна еще одна характеристика: в ней должна выражаться аналогия» (там же, p. 129). Внимательное прочтение контекста, в котором высказан этот тезис (и особенно соображений о том, что «аналогии – не «подпорки» для установления теорий, они – абсолютно существенная часть теорий, без которых теории не имели бы никакой ценности и были бы недостойны своего имени» (там же, p. 129), ясно показывает, что Кэмпбелл приписывает теориям гораздо больше, чем того рода единство, какое могло бы вытекать из логической связи. Он действительно имеет в виду, что они должны обеспечивать «представление» своего поля; и в этом смысле он довольно близок к тому, что мы сказали, говоря о гештальте и модели как о предварительных условиях существования теории
[385].
Оставив в стороне Кэмпбелла, мы можем сказать, что более удовлетворительный взгляд на научные теории, отличающий (но не отрывающий) их от законов и объясняющий их объяснительную задачу и силу, кажется возможным на основе соображений, высказанных нами в разд. 6.3.1–6.3.3 этой книги, которые мы здесь повторять не будем.
Есть один важный пункт, который мы лишь косвенно упоминали время от времени в предшествующих разделах и который редко рассматривается в литературе, – это тот факт, что построение теории, хотя и по необходимости сохраняет устойчивость «области объектов» соответствующей науки, приводит к увеличению числа референтов, допускаемых в эту область. Действительно, как мы уже видели, в то время как эмпирические законы касаются «непосредственных референтов» науки (тех, которые можно идентифицировать на основе критериев протокольности, или референциальности), теория обычно постулирует другие сущие и говорит об их свойствах и процессах для объяснения законов. Но при этом вряд ли можно лишать эти сущие права гражданства среди референтов данной науки. На самом деле, как могли бы мы всерьез принять, что теория все время говорит об этих сущих через посредство своих «теоретических» понятий, и в то же время отрицать, что эти сущие имеют референциальный статус, сравнимый (хотя и не тождественный) со статусом «непосредственных референтов» теории? Ясно, с одной стороны, что мы опять пришли к вопросу о реализме, уже обсужденном в гл. 5. Но этот момент интересен и сам по себе, и с чисто интуитивной точки зрения. Если мы убеждены, что наука дает человечеству возможность познать множество до того неизвестных вещей, это значит, что наше множество референтов фактически сильно возросло по сравнению с его древними границами. Вопрос теперь ставится так: как можно оправдать допущение новых референтов в «область референтов» некоторой науки? Обсуждение этого вопроса приведет нас к довольно непривычной точке зрения на эксперименты.
