Нашу позицию можно выразить, сказав, что существует различие (но не разделение) между областью объективности и областью реальности в следующем точном смысле: область объективности всегда более ограничена, чем область реальности (не забывайте, что согласно нашим определениям реальность совпадает с существованием и потому охватывает всю область бытия), и никогда не может совпасть с ней. Действительно, всякая объектификация зависит от точки зрения внутри другой точки зрения (т. е. более широкой точки зрения, в которой даны «вещи», которая сама «зависит» от некоторой исторической ситуации и никогда не охватывает реальности «в целом»). Это, однако, не следует понимать в том смысле, как будто существуют разделенные части реальности, навсегда недоступные какой бы то ни было объектификации. Напротив, никакая часть реальности не может считаться в принципе неспособной к объектификации (это было бы скрытой формой эпистемологического дуализма). Сознание этого факта позволяет нам достичь более глубокого понимания некоторых тезисов, которые мы уже высказывали в рамках нашего обсуждения истинности. В современной науке опасно не утверждать, что научные пропозици истинны, а претендовать на то, что они полны в том смысле, что высказывают «всю истину» о реальности, что они применимы к существованию в целом. Действительно, если пропозиции науки верно описывают объекты, которые, согласно правильной реалистической точке зрения, есть часть реальности, эти пропозиции должны признаваться истинными, поскольку истинность есть не что иное, как свойство правильных высказываний о реальности. Однако научные высказывания не могут претендовать на полноту, поскольку они всегда оставляют вне рассмотрения существенные части реальности; и они могут оказаться ложными, если будут претендовать на покрытие также и этих частей реальности
[320].
Проведенное рассуждение может звучать убедительно в той мере, в какой оно применяется к непосредственно доступным сущим, поскольку конкретные операции позволяют нам наложить руки на «реальный объект», причем признается, что они «вырезают» только ограниченное число аспектов, или свойств, некоторой «вещи». Однако ситуация становится гораздо более сложной, когда мы имеем дело с теоретическими объектами. В этом случае кажется более разумны отличать реальность свойств от реальности объектов. Попробуем очертить рассуждение, поддерживающее такой взгляд. Если мы рассматриваем, например, электрон, то есть определенные измерения, которые мы можем выполнить, чтобы приписать ему, скажем, массу, заряд, спин и т. д. Полезно также говорить о таких измерениях как выражающих свойства «некоторого объекта», поскольку это позволяет нашему уму синтезировать их. Но на самом деле все, что мы можем делать, – это производить эти измерения – нет такого момента, в который мы фактически знакомимся с объектом, т. е. с электроном. Так что же дает нам право говорить о нем как о чем-то реально существующем, не имея свидетельств восприятий о его существовании? Этот кажущийся разумным аргумент на самом деле лежит в основе старого предрассудка эпистемологического дуализма, который в данном случае состоит в представлении электрона как некоторой «субстанции», лежащей «за» ее свойствами и с которой мы никогда не можем встретиться, хотя и способны встретиться с ее свойствами. Если, однако, мы рассуждаем таким образом, то он представляет себе электрон как «вещь» а не как «объект», и тем самым уходит из физики. Если мы вместо этого представим себе электрон как объект, мы будем представлять его не как нечто, к чему прикреплены свойства, а как нечто, составленное этими свойствами. Объект должен пониматься как «структурированная» совокупность объективно утверждаемых свойств, а не как таинственный субстрат этих свойств. Это может звучать как юмовский позитивизм, но это не так, поскольку мы не утверждаем, что такие свойства – всего лишь наши восприятия: они суть онтологические аспекты реальности и могут даже быть недостижимы для восприятий.
Заметим, что в повседневной жизни мы ведем себя так же. Когда я утверждаю, что «на самом деле» на моем столе есть листок бумаги, я могу делать это потому, что существует некоторое число свойств, воспринимаемых моими глазами и другими органами чувств, свидетельствующих мне, что так оно и есть. Но этот кусочек бумаги на самом деле есть не более чем структурированная совокупность всех его свойств, и мы все знаем, что он обладает еще некоторыми свойствами, недоступными для непосредственного восприятия (такими как, например, химические свойства). В случае этого примера присутствия некоторого количества свойств, непосредственно доступных наблюдению, было достаточно, чтобы «поймать» референт, но это не существенно. Как мы указывали, объект есть сложная структурированная реальность, и нет никаких оснований претендовать на то, что все свойства, входящие в эту структуру, должны быть проверяемы наблюдением. (Мы здесь оставляем в стороне тот факт, что синтез свойств в единый объект – это не еще одно свойство, а результат концептуализации, на что мы уже намекали в разд. 2.7.) Это все равно что сказать, что субстанция, сущность или форма (согласно характеристикам, предлагавшимся на протяжении истории западной философии) – это метафизические или онтологические принципы, введенные для понимания в основном единства множественности и постоянства при изменении, а потому сами не являются добавочными свойствами, которые могут «приписываться» некоторому сущему. Чтобы не ввязываться в такие традиционные дискуссии, мы предпочли использовать, быть может, более нейтральное понятие «структурированного» множества свойств, где понятие структуры играет роль вышеупомянутых принципов. В случае некоторых объектов может быть, что ни одно из приписываемых им свойств не является эмпирически проверяемым. В таких случаях мы, тем не менее, обязаны признавать существование таких объектов на теоретических основаниях, как мы уже объясняли в предшествующем обсуждении вопроса об истинности. Мы еще более к этому обязаны, если из существования этого объекта мы можем вывести логически непротиворечивым образом некоторые ранее не наблюдавшиеся черты, которые мы фактически наблюдаем в соответствии с нашими предписаниями. Другими словами, как мы уже обсуждали, этот чисто теоретически допустимый объект должен быть признан реальным, если у нас нет оснований признать, что наша теория ложна. Мы не уполномочены накладывать на онтологию какие-либо ограничения, основанные на эпистемологических положениях, не основывающихся на солидных аргументах. Приведенные разъяснения показывают, каким ненадежным является различение, предлагаемое иногда в дебатах о реализме, – различие между реализмом свойств и реализмом объектов. Это различение бесполезно, поскольку в науке сущие (объекты) суть (как мы утверждали) ни что иное, как структурированные множества свойств. Традиционная онтология сознавала эту глубокую связь между свойствами и онтологической идентичностью. Схоластическая философия, например, признавала, что, с одной стороны, субстанцию нельзя приравнивать к ее акциденциям, и в то же время, с другой стороны, мы можем познать субстанцию, только зная ее акциденции (и это не было эпистемологическим дуализмом, поскольку признавалось, что мы познаем субстанцию, хоть и только частично, через некоторые из ее акциденций). Из осознания этого последовал принцип: talia sunt subjecta qualia permittuntur a praedicatis suis (субъекты таковы, как это дозволяется им их предикатами), откуда можно видеть, что сущие определяются их свойствами, или атрибутами
[321].
