— Эдвард, — прошептала я. — Не покидай меня!
Он слегка повернул голову, но, кажется, не узнавал меня. Я взяла его за руку. Пальцы его шевельнулись. Он что-то пробормотал, не двигая губами. Мне показалось, он сказал: «Моя единственная любовь». Мы обложили его припарками, горячими банками вытягивали из его легких ядовитый воздух. Он принял сто маленьких пилюль, которые, не успев скатиться по его по языку, вылетали обратно вместе с кровавой мокротой. Он часто и неглубоко дышал, и при выдохе раздавался звук, будто в груди у него шелестела бумага. Мы посадили его, похлопали ему по спине, затем стали шлепать по ней и стучать кулаками, чтобы выгнать из легких мокроту дьявольской испанки. Я ухаживала за ним, не чувствуя ничего вокруг, я ничего не видела и не слышала, кроме Эдварда, страстно желая, чтобы он выжил. Я помогала ему дышать, сделать глоток, потом еще один. Я ни на мгновение не могла позволить себе отвлечься. Он зависел от меня. Я оставалась настойчивой и уверенной, я сидела с ним рядом и хвалила за каждый вдох. Он изредка приходил в сознание, открывал глаза и с удивлением на меня смотрел. Я слышала, как он бормотал:
— Ты такая храбрая, моя девочка… — а затем: — Я люблю, я люблю… — и он снова проваливался в беспамятство.
К вечеру на лице у Эдварда появились голубоватые пятна — именно их мы так страшились увидеть. Губы у него были холодными, глаза — сухими. Волшебная Горлянка стянула с него простыню, чтобы заменить ее на свежую. Ноги у него покрылись серыми пятнами, и эта темная волна расползалась вверх. Я позвала Эдварда и сказала, что к утру он будет здоров.
— Ты мне веришь?
Я задержала дыхание, пока он шумно пытался втянуть в себя воздух. Я тоже едва могла дышать и задыхалась. Но я не позволяла себе плакать: это бы означало поражение. Я вспоминала вслух замечательные мгновения, которые связали нас навечно. Я говорила без остановки, чтобы поддержать тонкую ниточку жизни между нами:
— Ты помнишь день, когда мы вместе вышли из пещеры в тот зеленый рай? Тогда я тебя уже любила. Ты это знаешь? Эдвард, ты помнишь?
И только тут я осознала, что кричу. В комнате стояла тишина, и с ужасающей четкостью я слышала свист, бульканье и хлюпанье, с которыми кровавая пена сочилась из его ноздрей, рта и ушей. Вечером, сразу после заката, когда его лицо стало таким же серым, как вечерние сумерки, снова раздалось бульканье — и он перестал дышать.
Я просидела с ним всю ночь. Сначала я не могла отпустить его руку. Возможно, в нем еще теплится жизнь, и если он сожмет мои пальцы — я должна пожать его руку в ответ. Но он обмяк, щеки втянулись, глаза закатились, и весь он был неподвижен. Рука у него похолодела. Как я ни старалась, я не могла его согреть.
— Как ты мог умереть? Как ты мог умереть? — бормотала я. А потом я завыла: — Как ты мог умере-е-ть?!
На его лице застыло мучительное выражение, и я разозлилась: где тот мир и покой, который, как утверждают люди, приносит смерть? Затем у меня вырвался яростный крик горя и отчаяния. Я обхватила его голову и зарыдала, вспоминая, каким он был при жизни, не таким неподвижным, не таким тихим…
Открылась дверь, и в комнату ворвался свет. Волшебная Горлянка выглядела убитой горем. Я подскочила на месте. Как я могла забыть о малышке Флоре!
— Она заболела?! — закричала я. — Она тоже собирается меня покинуть?
— Она в другом крыле с няней и совсем не больна. Но ты не сможешь увидеться с ней, пока полностью не вымоешься. Нужно сжечь твою одежду и одежду Эдварда, его постельное белье, полотенца — всё, включая обувь.
Я кивнула:
— Будь осторожна — проследи, чтобы слуги не оставили себе что- то из одежды.
— Большинство слуг сбежали, — она сказала это таким будничным тоном, что я не сразу поняла, о чем она. — Они сбежали после смерти Эдварда. Только трое остались с нами: слуги Умница, Маленький Рам и шофер Готовый. Они переболели гриппом еще в первую волну, поэтому им нечего бояться. Я пришлю их, чтобы они обмыли тело.
Тело… Каким безжалостным казалось это слово.
— Только нагрейте воду, — сказала я и направилась в ванную.
Пока я сидела в воде, по моему лицу текли слезы. Когда я вышла из ванной, у меня закружилась голова. Я села на постель. От рыданий меня сдерживала лишь одна мысль: нужно быть спокойной, когда я войду к малышке Флоре. Я закрыла глаза, чтобы собраться с мыслями. Она не должна усомниться в том, что находится в безопасности, что ее защитят.
Я проснулась через шесть часов, после полудня. Эдварда в спальне больше не было. Вместо звуков его голоса в комнате повисла тишина. Я спустилась на первый этаж.
Из гостиной, куда перенесли Эдварда, вышла Волшебная Горлянка. Она завела меня в комнату:
— Тебе нужно быстро с ним попрощаться. Умница сказал, что в китайском Старом городе собирают погибших и переносят в общую могилу. Семьи даже не смогут отправить умерших родных в деревни их предков. Представляешь, какой вой поднимется, когда они об этом узнают. Неизвестно, что делают с телами иностранцы, но мы не должны позволить им решать за нас.
Слишком рано уходил от меня Эдвард. Я бы оттягивала момент расставания настолько, насколько это было возможно, если бы Волшебная Горлянка не взяла дело в свои руки. Она тоже любила Эдварда, и я знала, что она поступит благоразумно и с уважением к нему. Я была благодарна ей за то, что мне не приходилось думать, что делать дальше. Умница и Маленький Рам из большого шкафа соорудили гроб. Свечным воском они запечатали крышку и стенки. Они уже вырыли яму для могилы — на том самом месте, где в теплые дни мы с Эдвардом читали друг другу под вязом, болтая ногами в воде и брызгаясь друг в друга.
— Пришел Повелитель Преисподней, чтобы узнать, как Эдвард, — сообщила Волшебная Горлянка. — Вот свидетельство о смерти. Я не могу прочитать, что тут написал этот шелудивый пес.
«Пневмония, осложнение от испанского гриппа». Он признал свою ошибку и, должно быть, уже сообщил о смерти Эдварда в американское консульство и в руководство Международного сеттльмента. Няня принесла мне малышку Флору. Я внимательно вгляделась в ее лицо и пощупала лоб. Глаза ее, чистые и ясные, ловили мой взгляд. Я еще раз посмотрела на ее личико, на ушки, брови, волосы и глазки, которые навсегда останутся наследием Эдварда.
Волшебная Горлянка провела меня в гостиную, чтобы, как она сказала, «подхватить ребенка, если тебе станет плохо». Большого стола посреди гостиной больше не было. Вместо него стоял гроб. Кожа Эдварда все еще сохраняла сероватую бледность. Его переодели в костюм, который он надевал на прогулки. Я погладила его по лицу.
— Ты холодный, — произнесла я. — Прости меня.
Я просила у него прощения за все сомнения, которые когда-либо испытывала по отношению к его добрым намерениям, честности и любви. Я сказала, что когда-то думала, что не смогу полюбить его, потому что не знала, что такое любовь, — знала только, что отчаянно в ней нуждаюсь. Но он показал мне, как естественно принимать любовь и как естественно — отдавать ее другому. И сейчас сердце мое болело нестерпимо, что доказывало: мы отдали нашу любовь друг другу без остатка. Я повернула Флору так, чтобы она его увидела.
