Эдвард оправился от мигрени, но через несколько дней его атаковал новый приступ. Он говорил, что это похоже на яд, проникший в мозг. Начиналась мигрень с острого покалывания в глазах. Затем боль переходила в череп — и яд распространялся, как пожар. Перед приступами у него всегда было мрачное настроение: по нему я научилась предугадывать их начало. Он мог не появляться днями, но потом возвращался в отличном настроении. Эдвард говорил, что во время приступа ему необходимо оставаться в комнате с приглушенным светом. В это время он не может ничего делать, даже думать. Но как только ему удается сесть — значит, дело пошло на поправку. Тогда он начинает писать свои путевые заметки, и недомогание отступает, будто рождающиеся в его голове мысли смывают остатки яда с мозга.
Когда он спросил, сможем ли мы совершить долгую прогулку на машине, я засомневалась, разумно ли это. Что, если по дороге у него начнется очередной приступ — как мы вернемся? Именно тогда он решил научить меня водить машину.
Во время первого урока я ехала очень медленно, и он сказал, что счастлив, так как теперь у него появилась возможность наслаждаться окружающими видами. Мне они казались довольно однообразными. Не было видно ни клочка девственной равнины — все пригодные уголки распахали и засеяли. На каждом из перекрестков он заставлял меня отрабатывать повороты. Он подбрасывал монетку: если выпадал орел, я поворачивала направо, если решка — налево. Когда было необходимо развернуться, Эдвард брал управление на себя: в одном месте дорогу перекрыло стадо коров, в другом — фермеры с какой-то непонятной целью высыпали на дорогу кучу камней. И куда бы мы ни поехали, всюду привлекали внимание крестьян, работающих в полях. Эдвард сигналил им и махал рукой. Они бросали работу, разгибали спины и молча смотрели на нас, но ни разу никто не помахал нам в ответ. То там, то здесь мы видели стены домов, побелевших от известковой воды. Мы проезжали мимо деревень, где мужчины сколачивали из досок гробы. В одном месте мы миновали процессию людей в белых одеждах, бредущих по узкой тропинке между рисовыми полями по направлению к расположенному на холме кладбищу. Как только я лучше освоилась с машиной, я рискнула прибавить скорость. Страницы книги, которую Эдвард держал на коленях, взметнулись от ветра, из них вылетело письмо, и ветер унес его прочь — Эдвард не успел его поймать. Я спросила, стоит ли развернуться, но он ответил, что нет нужды возвращать письмо. Он и так знает, что в нем. Его прислала жена. Она писала, что здоровье у его отца совсем слабое.
Я расстроилась, узнав, что он женат, но не слишком удивилась. У большинства моих клиентов тоже были жены, и когда мужчина упоминал об этом, я снова говорила себе о том, что являюсь лишь временным их увлечением, скрашиваю им время в настоящем, но вряд ли буду нужна в будущем. Для большинства мужчин я была женщиной, существующей только в определенном месте — как воробей, щебечущий в клетке.
— У него серьезное заболевание? — спросила я.
— Минерва всегда представляет все так, будто он при смерти. С помощью здоровья отца она пытается затащить меня домой, а мне очень не нравится, когда мной манипулируют. Я знаю, что могу показаться бессердечным. Но я представляю, до каких пределов может дойти Минерва. Наш брак никогда не был счастливым. Это была ошибка, и я расскажу тебе почему.
Как и большинство других мужчин, считающих, что куртизанку трудно чем-нибудь шокировать, Эдвард говорил откровенно. Но у меня было ощущение, что он доверяется мне как другу, который сможет его понять. Он рассказал, что, когда ему было восемнадцать, он прогуливался вдоль изгороди лошадиного пастбища. Светловолосая девушка на пастбище помахала ему, а потом подбежала к изгороди. Они была ничем не примечательна внешне, но смотрела на него с откровенным обожанием. Девушка знала, как его зовут и из какой он семьи, что было довольно странно.
— Это и была Минерва, — добавил он, — дочь ветеринара, который лечил наших лошадей. Она два раза приходила с ним в наш дом.
Эдвард помог ей перебраться через изгородь и предложил прогуляться до ближайшей рощи, не очень понимая зачем. Она подняла юбки и сказала, что знает, как это делается. После этого без лишних слов они занялись сексом. Он остановился перед тем, как кончить, чтобы она не забеременела, но она сказала ему, что бояться нечего — после она просто все из себя вымоет. Дядя научил ее, как это делается. Она сказала это так беззаботно, будто это было в порядке вещей. Два года они встречались в роще. Она всегда приносила с собой сливную трубку и бутыль с раствором хинина, которым его отец лечил лошадей от вертячки. После секса она ложилась на спину, заливала эту жидкость себе в вагину, а потом поднималась на ноги и где-то с полминуты прыгала, чтобы вымыть из себя все его семя. Она совсем не стеснялась, но он обычно отворачивался, когда она это делала. Они почти не разговаривали, только перекидывались несколькими словами, назначая время следующей встречи.
Однажды ветеринар с женой и Минервой заявились в дом Айвори и потребовали, чтобы Эдвард женился на их беременной дочери. Эдвард был ошарашен — ведь Минерва никогда не забывала про хинин. Мистер Айвори заявил, что его сын не может быть отцом ребенка Минервы. Он пытался заставить девушку признать, что она была неразборчива в связях. Назло отцу — но не в защиту Минервы — Эдвард подтвердил, что ребенок и правда от него. Тогда отец предложил ее семье крупную сумму в качестве откупного — и это побудило Эдварда сказать, что он женится на Минерве. Девушка удивленно вскрикнула, как и мать Эдварда, а сам Эдвард был очень горд собой, что смог противостоять отцу. Но это продолжалось до первой брачной ночи, которая состоялась неделю спустя. Его потрясло, что эта девочка с обожающим взглядом лежала на спине в его постели, а не в роще, и никакие бутыли с хинином больше не требовались. Вскоре после свадьбы Минерва рассказала матери, что вовсе не была беременна и теперь боится, что сделает Эдвард, когда выяснится, что ребенка нет. Мать посоветовала ей подождать еще месяц и сказать ему, что у нее был выкидыш. Так она и сделала. Она рассказала ему об этом со слезами и всхлипами, а он так сочувствовал ей, что смог выдавить из себя слово «люблю», чтобы облегчить ее горе. Но она приняла сочувствие за настоящую любовь, которая в нем наконец-то пробудилась, и призналась, что не была беременна, думая, что он будет благодарен ей за ее уловку. Он спросил ее, знает ли об этом еще кто-нибудь, и она ответила, что только ее мать.
— Я думал, что жениться на ней — правильно с точки зрения морали, — заметил он, — но моя доброта жестоко наказала меня. Я сказал Минерве, что никогда не смогу ее полюбить. А она, в свою очередь, заявила, что если я попытаюсь с ней развестись, она покончит с собой, и чтобы доказать, что это не пустые угрозы, в одну из холодных ночей сбежала из дому в одной ночной рубашке. Позже, когда она чуть смягчилась, я сообщил, что уезжаю и что она должна развестись со мной по причине оставления жены, а если она этого не сделает, ей придется жить до конца жизни соломенной вдовой. Я оставил дом и возвращался туда ненадолго — когда получал письма о том, что отец или мать смертельно больны. Больше я никогда не делил с ней супружескую постель. Это было шесть лет назад. Моя мать со временем полюбила ее. Она просит меня вернуться из тех мест, куда завели меня мои последние приключения, чтобы я снова попробовал завести ребенка. Это печальный брак, и каждый из нас внес в это горе свой посильный вклад.
