Меня заговаривали, зашивали и залечивали.
Меня уговаривали, умоляли и ставили условия.
Меня пытались снять и переломать все кому не лень, и не помогало ничего и никто.
В клинике Якова Маршака за бабло кого-то из друзей я подснимала дозу и на второй день поняла, что можно юзать герыч и там.
В 17-й наркологичке меня знали все врачи, и медсестры жалостливо выдавали мне лекарства и снотворное, когда я ночью, не размутив героина, появлялась на пороге отделения.
Я лежала в «семнашке» раз 20 — каждый раз, чтоб тупо подснять дозу.
Героин был королем и рабовладельцем моей жизни, трамал был моей надеждой прожить часы до следующего размута горького, волшебного, свернутого в маленький прямоугольничек кусочка тетрадного листа.
Отсутствие надежды и закопченные снизу ложки.
Гниющая кожа, блевотный потный запах и мрачная тьма отчаянья.
У меня была мечта и надежда — умереть от передоза. Умереть красиво и счастливо — в героиновом приходе. Хоть что-то.
Хоть как-то.
Хоть о чем-то мечтать.
Мечтать о нормальной жизни даже не приходило в голову — ты в такой грязи и аду, что нормальная жизнь кажется чем-то нереальным и невозможным. У тебя одна жизнь — укол и желание размутить еще. Ты ходящий, конченный, сгнивший заживо, никому не нужный, уродливый, потерявший человеческий вид полумертвец-полуживотное.
Героиновая тварь.
Одна надежда — умереть от передоза.
— Умри, тварь… — горько говорила я себе каждый раз, если позволяла возможность, заваривая больше героина, чем нужно. Не умирала, только доза поднималась раз за разом.
— Умри, тварь, — выла я себе, корчась от ломок и захлебываясь желчной слюной боли, но героиновый бог, властвовавший у меня в мозгу, гнал меня на поиски новой дозы.
Я поклонялась тебе, героин, я ползала перед тобой в грязи на коленях, я была твоей преданной, ненавидящей тебя рабой, я знала, что умру из-за тебя, я надеялась, что ты убьешь меня, я отдала тебе все человеческое, что у меня было, я продавала ради тебя все, что могла продать, и все, что не могла. Ты не оставил мне ничего внутри, ты сжег меня и испепелил, ты утопил меня в собственной, испорченной тобою же, крови и раздавил меня своей гнилью и беспощадной жестокостью, физической и душевной безнадежной болью, ты лишил меня всего, что я ценила, и забрал все без остатка, даже то, что, казалось, не имело ценности.
Все, что я могла тебе отдать, я отдала. Я только ждала возможности отдать тебе жизнь.
Это было моей единственной надеждой сбежать из твоего рабства.
Я ненавидела тебя.
Ненавидела, ненавидела, ненавидела.
Я ненавидела себя.
Ненавидела, отрицала, отказывалась, не могла поверить, не хотела верить, знала, блевала от самой себя — ненавидела.
Умри, тварь, умри, да когда же ты сдохнешь, скотина, — вся жестокость, вся ненависть к тебе, мой бог героин, вся эта ненависть к тебе стала ненавистью к себе самой.
Жалость к себе душилась ненавистью и отвращением — что жалеть — Это…?
Сдохни, сука, — и заваривалась большая доза героина потому, что я желала умереть от прихода. Выпрыгнуть в окно или порезать вены — хуй, силенок не хватает, опийный шепот крови не пускает, и осознание собственной слабости, что даже сдохнуть не могу себя сама заставить, зная, что не надо жить такой мрази на земле.
Секунды, минуты, дни, недели, месяцы и годы героина.
Секунды, минуты, дни, недели, месяцы и годы говна. Столетия ломок, боли и ненависти.
Мгновенья отчаяния, отвращения и жалости к себе. Столетия из этих мгновений.
Жизнь на дне — жизнь на игле.
Моя кровь принадлежала тебе — мое героиновое болото.
Моя жизнь была твоя — моя конченная, никому не нужная, сгнившая, отвратительная, провонявшая горечью героинового раствора, животная, еле тлеющая жизнь.
Я помню, как-то летом, тем самым, последним летом, когда родители мои уехали на дачу, я зашла к себе домой, зная, что там никого нет, и, уколов себе огромную, действительно огромную дозу героина, поняв, что вот он, передоз, 10–15 минут — и смерть, я пересрала, и, испугавшись, схватив справочник «Желтые страницы». Почему-то принялась звонить вовсе не в 03, я звонила по всем телефонам доверия, которые нашла, и плакала заплетающимся языком им в трубку — помогите, я героиновая мразь, я больше не могу, запишите мамин телефон, я сейчас умру, записку написать нет сил, пожалуйста, скажите ей потом, что я ее люблю, пожалуйста, помогите… Скажите просто маме за меня, чтобы она меня простила, что я ее действительно очень люблю, и что мне очень жаль… Пожалуйста, прошу вас, помогите.
Я смутно помню тихий голос женщины, записавшей мамин телефон и обещавшей сказать моей маме то, что я просила. Я помню, как сквозь наплывающее забытье этот женский голос умолял меня записать один телефон и позвонить по нему, если я выживу…
Я выжила.
Я очнулась через день, на остатках той огромной дозы меня даже не очень ломало, что позволило спокойно позвонить барыге и договориться о его приходе. Прикурив сигарету, я горько задумалась.
Телефон тот я не записала. Я его выцарапала ножом на столе в кухне.
И докурив, я позвонила по нему.
Глава 5
Вопрос, который мне чаще всего задают в жизни:
— Как? Как ты смогла слезть, подскажи, помоги, посоветуй.
Не знаю.
Повезло.
Бог помог.
И та усталая женщина поздно ночью по телефону доверия.
Не тем, что она дала мне тот телефон, нет.
Как и тот ребенок, Артем, она что-то очень сильно задела во мне, что-то шевельнула и расковыряла.
Она единственная, единственная из всех этих работников телефонов доверия, не хотела и не предлагала меня спасти. Она не спрашивала мой адрес, не предлагала вызвать скорую, прислать врачей, разбудить соседей, чтоб они мне помогли выжить, не говорила мне глупых банальностей, что я еще молодая и мне надо сохранить свою жизнь, не успокаивала и не обещала, что все будет хорошо.
Она просто молча и устало выслушала мой героиновый горький бред, перемешанный со слезами и рыданиями, сама попросила мамин телефон, обещала мне обязательно ей позвонить, и спокойно соглашалась с моим желанием умереть, тихо и занудливо повторяя в трубку, что если все так плохо и ты хочешь умереть, и умрешь, значит это действительно лучше для тебя, но если ты выживешь, обещай мне тоже, пожалуйста, что ты сюда позвонишь и сходишь хотя бы раз, ты слышишь меня, девочка? Хочешь умереть — умирай, это только твоя жизнь и ты за нее в ответе, мне очень жаль, что она у тебя так сложилась, я обещаю, что обязательно позвоню твоей маме, но и ты мне обещай, что если ты вдруг не умрешь, ты тоже обязательно позвонишь, ты еще слышишь меня, девочка?
