— У меня еще трое детей, помимо тебя, Ина. Я не хочу, чтобы они видели, во что ты превратилась, не хочу, чтобы они стали такими же. Я не хочу, чтобы это происходило у нас дома. Пожалуйста, не приходи сюда больше. Если ты умрешь — всем станет легче. Извини.
А может, в этом разговоре все было не так и мама имела в виду совсем не это, и сказано было все в пылу злости. Но я помню опускающуюся на сознание пелену темноты и отчаяния после этих слов, эту последнюю разрушенную и растоптанную в клочья надежду на то, что меня хоть где-то еще любят и ждут.
Я очень долго потом сидела в подъезде своего дома. Вмазывалась. Курила. Снова вмазывалась. Молчала. Не плакала. Че плакать-то, и так все понятно. Удивительно, что она не сделала этого раньше.
Прости меня, пожалуйста, мам.
Прости за то, что тебе пришлось их сказать. Прости за то, что тебе пришлось пережить. Я тебя очень люблю, прости меня пожалуйста, мам…
Глава 4
Дни, месяцы и годы героина.
Дни, месяцы и годы говна.
Секунды прихода, столетия ломок.
Штамп «не жилец» на остатках собственного сознания.
Жизнь на кончике иглы и ради порошка, завернутого в кусочек белого полиэтиленового пакета или тетрадного листочка.
Самый радостный и самый волнующий момент жизни — закипающий в ложке раствор.
То, ради чего, собственно, и вся эта жизнь.
Животный вой от боли.
Рвота, рассыпающиеся кости, отслаивающиеся мышцы, выпадающие зубы, трясущиеся руки, вечно бьющий озноб, холодный, льющийся, неимоверно мерзко пахнущий пот, сухие глаза и пересохшие потрескавшиеся губы и кожа, вес 39 кг, скрюченное в судорогах тело, и исходящий изнутри, откуда-то из глубин умирающих горящих легких животный, волчий, оглушающий, чужой абсолютно, страшный вой.
Данное самой себе обещание и никогда не нарушаемое правило — всегда оставлять из остатков героина пару кубов уже в шприце на утро — потому что сварить из порошка раствор в таком аду боли, который будет с утра, и такими трясущимися руками — невозможно. А если не вколоться — неминуема смерть от ломок и боли — смерть от болевого шока, из-за того, что захлебнешься рвотой или в безумии выпрыгнешь из окна.
Вен нет нигде. Руки, ноги, шея — давно короста и синяк. Первый укол с утра всегда в мышцу в руке, в вену даже не стоит пытаться попасть — нереально. Не глядя всадить иглу, выдавить шприц, скрипя зубами, подождать, когда боль спадет хоть немножко, все еще изнывая от нее, подвывая и потрясываясь, заварить новый раствор, и через синяки, сдирая корочки запекшейся крови, найти ту вену, где еще есть надежда попасть, уколоться по-человечески. Более-менее живое состояние — можно идти мутить героин на следующий укол.
Помню, как-то спала в парке на скамейке и во сне надавила на аккуратно и заботливо спрятанный на утро шприц. Раствор вытек.
Помню, как ползла по грязному московскому снегу, рыдая, блюя и умирая каждую секунду, к дороге, чтоб попросить кого-нибудь из прохожих мне помочь. Мозг не работал — то, что могут попасться менты, что людям дика будет моя просьба помочь заварить героин, что из гуманных соображений меня просто куда-нибудь сдадут — ничего такого не приходило в голову. Только единственная мысль — я сама не смогу сварить. Я и ползла-то через силу, заваливаясь периодически лицом в грязь и воя от боли, подгоняемая одной идеей: надо добраться до людей и попросить сварить…
Мне повезло. Первый, кого я встретила, был какой-то 11-летний пацан, гулявший в парке с собакой. Испугавшись меня и моего состояния, он был готов сделать все что угодно, чтобы мне помочь.
Спасибо тебе, Артем. Я помню, как, уколовшись, я, рыдая, взяла с тебя обещание никогда-никогда не прикасаться к героину. Я помню твое имя, дурацкую шапку с помпоном и понимающий грустный взгляд твоего пса. Помню твои испуганные глаза и твои маленькие трясущиеся детские руки, старательно и аккуратно варящие мне в ложке героин. Я помню, как ты неумело пытался набрать этот раствор в шприц и как отворачивался, глядя, как я колюсь. Помню, как ты успокаивал меня, плачущую, неумело и непонимающе, сгорающую от стыда и от осознания, во что я превратилась. Помню, как мне было невыносимо стыдно перед тобой. Помню, как ты бежал домой, чтоб принести мне по-детски неровно нарезанные, но непередаваемо вкусные бутерброды с помидорами и сыром. Помню, как, стесняясь, сказал мне, что не знаешь, нравятся ли мне такие бутерброды, но тебе показалось, что с помидорами будет вкуснее.
Знаешь, с того дня уже прошло больше 10 лет, но все мои друзья знают, что каждый день на завтрак у меня есть одна неизменная вещь — да, это бутерброды с сыром и помидорами.
Спасибо тебе, Артем.
Ты стал моим первым маячком на пути к свободе.
Я, конечно же, забыла о тебе уже к вечеру, рассказывая эту неимоверно захватывающе-пафосно-наркоманскую историю своим типо друзьям, в стайле: посмотрите, какие пиздецы со мной тоже происходят, но что-то оставшееся во мне человеческое ты все-таки задел.
То место в плече, куда чаще всего попадал шприц по утрам, кусок мышцы, вздувшийся и загноившийся от бесконечных уколов, вскоре пришлось вырезать. Врачи обозвали это газоинтоксикацией и оставили мне на пожизненную память странный рельеф правой руки.
Ломки и уколы продолжались.
Гнилой вонючий запах героиновой отвратительно-мерзкой серой неприветливой реальности.
Сколько людей пытались меня из нее вытащить.
Все они, отчаявшись и поняв, что это невозможно, исчезли из моей полужизни-полусмерти.
Спасибо вам, что пытались.
Петя Голдскай, я помню, как ты кричал на меня, ругался со мной, уговаривал и сходил с ума, не зная, как помочь мне. Я помню, как ты мечтал стать диджеем и коллекционировал дома пластинки, учась их сводить, а я ехидничала над тобой, торчала и никогда не слушала. Ты знаешь, я стояла на днях в клубе “Soho rooms” и смотрела на тебя, улыбаясь, — я горжусь тобой, горжусь, что знаю тебя. Спасибо, что ты так возился со мной, и молодец, что достиг своей цели, и, кстати, ты практически единственный, кого я помню.
Мартин, один из ближайших моих друзей, говорил мне, что он вытаскивал меня из нескольких передозов, пытался снять меня с героина тысячами способов, а я его вообще не помню. Когда мы с ним встретились совершенно случайно через несколько лет по работе, он очень внимательно и долго смотрел на меня, а потом сказал, что я похожа на одну его старую подругу, которая уже давно умерла от героина.
Я помню его взгляд и радость, когда он понял, что это я и я не умерла.
Это самое частое, что я сейчас слышу от людей, кто меня помнит по тем героиновым временам, — мы были уверены, что ты умерла.
Сколько я знаю способов скинуть дозу, сколько я видела врачей, больниц и наркологичек, бабушек-волшебниц и снимающих порчу магов — не перечесть.
