Золото, женщины, свет, блеск, музыка, показная, нарочитая красота и шик. Все тонко доведено до предела, до самой границы пошлости, но ни на миллиметр эту границу не нарушало. Мир роскоши словно привстал на цыпочки, чтобы дотянуться до невероятного уровня и совершенства, и это вызывало исключительно восхищение и желание принадлежать к тому миру, который Горобий и Синиша создали у себя в «Зиме». Чуть-чуть не доходящая до грани показная роскошь, чуть-чуть не доходящие до вульгарности полуголые, сводящие с ума своей обнаженной красотой, танцовщицы, чуть-чуть не раздражающие своей наглостью цены в барах, — все в «Зиме» было настолько на грани, что не влюбиться в этот клуб было невозможно. И вся Москва влюбилась.
Это было действительно феерично.
Синиша выходил на сцену с микрофоном и говорил приветственные слова для тусовки, нюансы которых понимала только сама эта тусовка. Клуб, битком набитый богачами всех мастей, задыхающихся от нехватки воздуха и обилия женских вожделенных и вожделеющих тел, совсем как в Сан-Тропе; огромные серебряные вазы в випах, заставленные запотевшими ледяными бутылками водки Grey Goose; толпа на входе, выкрикивающая заветное имя: «Паша, Паша, пропусти меня», — даже платные туалеты — все это было блестяще шикарно, немножечко (для знающих) фанерно, но все же для всех абсолютно — феерично.
Особенно платные туалеты.
Я преклоняюсь перед этим конгломератом Горобий-Синиша-Козлов-Гулливер. Я преклоняюсь перед их цинизмом, рассудочностью, наглостью, уверенностью и какой-то божественной клубной гениальностью. Я восхищалась ими всегда, но платные туалеты в «Зиме» заставили меня окончательно признать превосходство Горобия над любым, кто когда-либо появлялся на московской арене веселья.
В самом дорогом, в самом красивом, в самом шикарном, недоступном, блестящем и нереально популярном заведении города они сделали вход в туалет за деньги. Заплатив несколько тысяч долларов за право сидеть за столиком в самом притягательном, известном и сверкающим всеми огнями клубе города, все, абсолютно все, должны были заплатить 50 рублей за право банально сходить поссать.
Москва возмущалась, все криво улыбались, и только единицы аплодировали гениальнейшему: «А я вот хочу вот так, и вы все это схаваете!» — пассажу бога клубного бизнеса Москвы.
«Зима» перевернула представление московских тусовщиков о клубах.
Где-то там все еще гремел «Цеппелин», вроде бы открылся даже очень красивый, дорого сделанный, абсолютно белый «Фест», вроде бы все это было очень модно, но «Зима» затмевала все.
Она как будто воплощала собой московский девиз:
«Прожги свою жизнь красиво!»
И Москва послушно прожигала.
Ричи нашел идеальный способ воздействовать на меня — в момент наших ссор он грозился, что попросит не пускать меня в «Зиму». Хотя я знала и Пашу, и уж, тем более, — Горобия с Синишей, я понимала, что его просьбу они выполнят банально в силу мужской солидарности. Я подозревала, что Ричи никогда эту угрозу не претворит в жизнь, чтобы не выносить семейные проблемы на суд общественности, но угрозу принимала к сведению и слегка «строилась».
Так же воздействовала на меня и угроза, что меня не будут пускать на «Камеди», который уже тогда был одним из самых популярных шоу в Москве субботним вечером.
Ричи подружился с Ташем, ведущем и одним из совладельцев «Камеди клаб», которые каждую субботу делали выступления в «Манер кафе» на Петровке.
Это было слегка похоже на некий местечковый капустник, понятный только собравшимся, но тем не менее эти субботы стремительно набирали популярность благодаря своей нестандартной и смешной атмосфере субботней ночи, потому как клубы два дня подряд уже стали всем надоедать, да и утомительно это — две клубные ночи в неделю, а кино и прочие развлечения всегда можно было передвинуть на четверг и воскресение.
В силу дружеских отношений мы ходили на представления «Камеди» каждую субботу, мне очень нравились Воля, который выдавал тогда безумно смешные и жесткие тексты, лишь иногда раскачивая зал ненавязчивым подтруниванием над гостями, и Наталья Андреевна, которая заставляла всех сгибаться от смеха, рассказывая своим безучастным голосом очередную историю, как она под воздействием амфетаминов переплывала Атлантический океан.
Наша семейная жизнь с Ричи протекала с переменным успехом, так же, как и остальная моя жизнь. Из-за какой-то глупости поссорившись с Саней Княжевым, я ушла в «Лобби бар», оттуда — в кафе «Малина» в Атриуме, с Ричи мы то жили вместе, то расходились, но в целом переменные в нашем семейном уравнении не менялись.
Он любил меня больше, чем свою жизнь.
Он не замечал никого и весь светился от счастья, когда я, в очередной раз поддавшись на уговоры, говорила себе и ему, что у нас все хорошо, у нас прекрасная семья и мы любим друг друга.
Мне было больно его ранить и я все время хотела забыть о том, что не люблю его настолько, насколько он меня, и убеждала себя в том, что он и есть тот самый мужчина моей мечты, которым он и был, если смотреть на его любовь и отношение ко мне.
Я обожала его, ценила, любила и была нежна к нему, но мы оба знали, что равновесия у нас нет.
Я старалась полюбить его сильнее, чем любила, я пыталась, но уже не могла.
Ричи ценил, что я ему не вру, и любил меня еще больше.
Он обожал меня.
Он обожествлял меня.
Он доказывал, доказывал, доказывал каждый день, как он меня любит.
Мы оба страдали.
Он страдал от того, что я люблю его, но он хотел, чтобы я его любила так же, как он меня.
Я страдала от того, что не могу ему это даже обещать.
Но он продолжал меня обожать.
Он был самым родным, самым близким и самым любимым человеком для меня.
Но не мужчиной моей жизни.
Ему было больно от этого.
Мне было горько от этого.
Я понимала, что такая сильная любовь, как у него ко мне, — это подарок бога. Казалось бы, живи и радуйся жизни, молчи себе в тряпочку, ври и делай человека счастливым.
Но я не могла.
— Прости меня, Ричи.
Говорила я ему каждый день.
— Ничего страшного, зайка, я сделаю так, чтобы ты меня полюбила, — отвечал он мне.
— Прости меня Ричи, — плакала я, уходя к родителям.
— Пожалуйста, вернись, мне нужно, чтобы ты просто была рядом, люби меня, как можешь, дай просто мне любить тебя, я все равно хочу прожить эту жизнь для тебя.
Два года.
