Мы не думали о семье — мы вообще ни о чем не думали, просто жили, работали, тусовались и не парились, а зачем?
Нам нравилась наша жизнь, веселая, клубная, ни к чему не обязывающая.
Мы даже немножечко любили друг друга.
Ну или не немножечко, но мы не задумывались о таких пустяках.
Мы протусовались так вместе почти три месяца, а потом Ина неожиданно загремела в больницу. Я толком не понял, что случилось, что-то с почками, в больницу пускали только родственников. Впрочем дел было невпроворот, мы каждый день созванивались, и я каждый раз обещал приехать и, закрутившись, каждый раз корил себя, что опять не смог.
Я доехал до нее только на пятый день. Купил роз, и часов в девять вечера мы с Мартином, выпив для храбрости, пошли брать на абордаж охрану больницы.
Она лежала под капельницей, сильно похудевшая, бледная, но улыбающаяся. Она была так рада меня видеть, а я чувствовал себя полным мудаком, что не приехал навестить ее раньше. От смущения я нес полную чушь и скоро сбежал, так как мне было страшно неловко перед ней еще и от того, что я не знал, как ей помочь. Мне кажется, она еле сдерживала слезы, когда я уходил. Конечно же, чтобы задавить в себе чувство неловкости, я уехал тусоваться.
Ее выписали из больницы через четыре дня. Неожиданно. Неожиданно, потому как собирались делать операцию, но вдруг что-то произошло и она, пролежав неделю с температурой чуть ли не 42 под капельницами с отказывающими почками, необъяснимо выздоровела за ночь, и врачам пришлось недоуменно развести руками и выписать ее домой.
Я все это время где-то тусовался, хотя и не забывал ей звонить. Помимо тусовок и работы у меня были еще какие-то личные геморрои, и мне нужно было лететь на родину менять паспорт. Мы виделись, она была какой-то странно молчаливой и задумчивой, но я старался не обращать на это внимания.
Через неделю Ина собралась с духом и сказала, что нам нужно поговорить.
Заранее понимая, о чем пойдет речь, я приготовился к долгим уговорам — я все еще обожал ее, да-да! — составил список оправданий и нежностей, принял виноватый вид и приготовился слушать.
Однако то, что я услышал, ввело меня в такой ступор, что я не издал ни единого звука.
— Я беременна. Я не знаю, как это произошло, но ребенку уже почти три месяца и аборт делать нельзя. Видимо, именно из-за беременности у меня начали отказывать почки. Я понимаю, что это не твоя проблема, что мы с тобой просто хорошо потусовались вместе все это время, поэтому я поговорила с друзьями и Дубровским и приняла вот такое решение: у меня к тебе нет никаких претензий, а у тебя передо мной — никаких обязательств. Один мой знакомый сейчас строит клуб в Ялте и зовет меня туда на все лето управляющим. Я вернусь месяцев через четыре-пять, за это время никто и не вспомнит, что мы с тобой были вместе, а я всегда могу сказать, что не знаю, чей ребенок. Так что, если ты хочешь, — исчезай. Я пойму. Я улетаю на днях, у тебя есть мой телефон и емейл, если ты не объявишься в течение какого-то времени, я пойму, что ты принял решение исчезнуть из моей жизни, и не буду тебя винить. Ты ни в чем не виноват. Это не твоя проблема, что я не могу сделать аборт. Все. Я пошла. Пока.
Она встала и ушла, не ожидая ответа. Я сидел оглушенный, понимая, что должен вскочить и побежать за ней, что это все неправильно, что надо срочно что-то делать. И не мог пошевелиться. Не мог не потому, что не хотел, а потому, что не понимал — что нужно делать, что нужно думать и вообще, что произошло.
Да какое она имеет право поступать вот так! Блядь, что я несу…
Я поехал к Мартину и напился в драбадан. Я даже не помню, рассказал я ему, что стану отцом, или нет. Сам я не мог представить себя в роли отца — это точно.
Я не звонил. Я просто не знал, что сказать. У меня в мозгах была полная каша, и я вообще старался об этом не думать, глупо надеясь, что это разрулится само собой, а Ина вот-вот позвонит мне, весело смеясь над тем, как она меня наколола. Если честно, я очень ждал этого ее звонка с сообщением, что все было шуткой, и даже отрепетировал свое великодушное прощение.
Она улетела. Улетела, попутно вытащив свою подружку Женьку прямо из-под венца, убедив ту, что этот мужик ей не подходит, ровно за один день до свадьбы, и забрав ее с собой в Ялту. Я улыбнулся, когда узнал об этой истории, и у меня защемило сердце — в этом была вся Тундра, такая настоящая, откровенная, спонтанная и такая заразительно искрящаяся жизнью. Она умела убедить любого в чем угодно, если искренне считала, что этому любому необходимо то, в чем она его убеждает. Хотя, впрочем, я тоже считал, что Женьке этот мужик не подходит.
Я все так же маялся, но в душе уже знал, что решение принял. Я полетел на родину, намереваясь позвонить и написать ей оттуда.
Ее московский телефон не работал, а во всем Ереване не работал интернет. Я проторчал там чертов месяц, и каждый вечер для меня был пыткой, я понимал, что она опять сегодня проверила почту и опять не увидела от меня письма. Я долго засыпал каждый вечер, тяжело ворочаясь, как будто ощущая каждую ее слезинку, которая капает страшным приговором — я гандон. Для нее я просто исчез, как она мне и предлагала. Для нее я оказался обычным гнилым слабаком, который решил не брать на себя ответственность и просто тихо затаился и пропал с горизонта. Я знал, что Мартин объяснил ей, что я в Ереване, что нет интернета, но понимал, что все это ерунда — и я должен объявиться сам.
Первое, что я сделал по прилету в Москву, — собрался с духом и сообщил папе, что тоже скоро стану отцом.
Я встречал ее в аэропорту в сентябре, когда она вернулась. Я знал, конечно, что она уже на седьмом месяце, но размер живота все равно поверг меня в легкий шок.
Епты, я действительно стану отцом. Пока я тусовался все лето, эта мысль как-то не так отчетливо приходила мне в голову.
И даже в 9:30 утра 7 января 2002 года, когда мне наконец-то после десятков нервных звонков в роддом сказали, что у нас родилась девочка (Девочка! Боже ж ты мой! Я — отец! Девочка! Нунихуясебе! Я — папа!), я все равно не до конца еще осознавал эту перемену в моей жизни. Даже тогда, когда их привезли из роддома, и я, увидев это маленькое спящее чудо, взяв ее ручку только и смог, что ошеломленно сказать:
— Живая!
Даже тогда я еще не понял, что произошло.
Я понял это лишь спустя полтора года, когда гулял на улице с маленькой зайкой, она вдруг услышала звук проезжающей машины, испугалась и, с округлившимися от ужаса глазенками побежала ко мне, протянув свои маленькие ручки и крича:
— Папа, папа!
И я понял, что я действительно отец этого маленького чуда, и оно видит во мне именно папу и больше никого, и вот тогда мое сердце дрогнуло и мир перевернулся.
Отступление
Вокруг кипела жизнь.
Кипела жизнь наша и нашего города.
Нашим городом я всегда называла только тот маленький, а вообще-то не очень маленький мир московской тусовки, мир клубов, ресторанов и людей, знающих себе цену, шествующих по жизни под девизом: «Добиться всего и получить от этой жизни максимальное удовольствие».
