Глубинная сущность поведения де Голля заслонялась сложнейшей путаницей обстоятельств, случайностей, расчетов, противоречий. Практически, в своем повседневном облике его действия чаще всего были не оченьто близки к тем возвышенно романтическим фразам, в которые он облекал их в своих речах, а впоследствии в «Военных мемуарах». В них гораздо легче обнаружить холодный расчет, цинизм, интригу, личные притязания, компромиссы отнюдь не принципиального характера, а главное – классовую пристрастность. Тем не менее деятельность де Голля в глазах большинства французского народа выглядела на фоне глубочайшего морального падения Виши своеобразной реабилитацией класса, представителем которого он был. Она создала де Голлю возможность небывалого взлета, принесла ему исключительный авторитет и влияние. Но это не пришло к нему само по себе. Он должен был проявить много личного мужества, терпения, выдержки, напряжения, упорства, целеустремленности. Та самоуверенность, с которой он решительно взял в свои одинокие руки национальное знамя Франции, многим показалась вначале какойто нелепой трагикомедией. Но она приобрела совсем иное значение, после того как он сумел пронести его сквозь ураган борьбы, трудностей, препятствий, непонимания и вражды.
Для роли, которую он избрал, Шарль де Голль был подготовлен всеми особенностями своей личности и своей биографии: от первых проявлений мальчишеской самоуверенности и наивной веры в свою «счастливую звезду» до глубокого убеждения в своей способности быть человеком действия, портрет которого он нарисовал в книге «На острие шпаги», утверждался своеобразный и сильный характер. Он выражался в многолетней борьбе против господства официальной военной доктрины, в отказе от примитивного конформизма, от банальной карьеры, в способности презреть преходящие личные успехи ради туманной возможности продвижения к вершинам власти и действия. Такие личные качества, как расчетливая смелость, широта взглядов, уверенность в себе, холодный, трезвый ум в сочетании с экзальтированной страстью к великому действию, сделали его исключительно пригодным для исполнения роли выразителя интересов буржуазной Франции в один из самых критических моментов ее истории. Это сумел уловить своим изощренным умом и редкостным чутьем такой выдающийся руководитель и вождь британского империализма, каким был Уинстон Черчилль. Он сказал о де Голле во время встречи в Туре: «Вот коннетабль Франции!» Он пренебрег мнением чиновников из Форин оффис и Интеллидженс сервис, которые встретили де Голля отнюдь не с распростертыми объятиями. Они не хотели обострять отношений с правительством Бордо и считали, что если уж создавать французское правительство в изгнании, то из более солидного материала. Ведь они привыкли иметь дело с «законными» эмигрантскими правительствами, которых много собралось в лондонских отелях. Безвестный генерал с весьма странными манерами совсем не напоминал им любезных французских министров обычного типа. Они предпочитали более покладистых партнеров. Значительно выше котировались кандидатуры Манделя, Рейно, Даладье, французского губернатора в Марокко Ногеса, адмирала Дарлана и других.
Судьба избавила де Голля от соперников. Разные причины помешали комулибо из крупных французских деятелей прибыть в Лондон, а большинство их простонапросто уверовали в неизбежность победы Гитлера. Всем им не хватало решительности, не говоря уже об авантюрноромантической наклонности к рискованным экспериментам. Они были слишком беспринципны, чтобы действовать ради принципов, и слишком недальновидны, чтобы видеть перспективу событий. Привыкшие к «нормальной» политической деятельности, они были трусливы. А здесь предстояло нечто исключительное, и малейший элемент косности, рутины грозил свести на нет усилия по созданию иной, независимой Франции в противовес Франции Петэна.
Черчилль, в отличие от своих чиновников, хорошо понял, какой находкой для британской политики является де Голль с его незапятнанной репутацией. В то время как Спирс продолжал рассматривать де Голля в качестве своего рода квартирмейстера правительства Манделя – Рейно, Черчилль считал возможным для пробы дать де Голлю самостоятельную роль. Во второй половине дня 17 июня 1940 года он принял де Голля на Даунингстрит и разрешил ему поднять боевое знамя, используя для этого мощные радиопередатчики Бибиси.
Утром 18 июня 1940 года де Голль написал текст своего выступления. А в 8 часов вечера он сидел перед микрофоном и читал свое обращение, написанное на двух страницах мелким размашистым почерком. Сначала его голос звучал глухо, хотя и твердо, затем несколько нерешительно и нервно, но от начала до конца странно ритмично и грозно:
«Военачальники, возглавлявшие в течение многих лет французскую армию, сформировали правительство. Ссылаясь на поражение наших армий, это правительство вступило в переговоры с противником, чтобы прекратить борьбу… Но разве сказано последнее слово? Разве нет больше надежды? Разве нанесено окончательное поражение? Нет!.. Франция не одинока! Она не одинока! Она не одинока!.. Эта война не ограничивается лишь многострадальной территорией нашей страны. Исход этой войны не решается битвой за Францию. Это мировая война… И хотя мы сейчас подавлены механизированными силами, в будущем мы сможем одержать победу при помощи превосходящих механизированных сил… Я, генерал де Голль, находящийся в настоящее время в Лондоне, обращаюсь к французским офицерам и солдатам, которые находятся на британской территории… к инженерам и рабочим, к специалистам по производству вооружения… с призывом установить контакт со мной. Что бы ни произошло, пламя французского Сопротивления не должно погаснуть и не погаснет».
Легендарный призыв 18 июня 1940 года служит важнейшим рубежом в биографии де Голля. Он завершает карьеру офицера и начинает жизнь государственного деятеля. «По мере того как в микрофон летели слова, от которых уже нельзя было отречься, – вспоминал де Голль, – я чувствовал, что я заканчиваю одну жизнь, ту, которую я вел в условиях твердо стоящей на ногах Франции и единой армии. В 49 лет я вступил в неизвестность, как человек, которому судьба указывала необычный путь».
Очень мало французов услышали выступление де Голля. Своим содержанием оно не походило на политическую программу и все свое значение приобрело задним числом изза последовавших затем событий. Призыв, обращенный только к французам, находившимся в Англии, не звал к чемулибо население самой Франции, ему оставалось ждать развития мировой войны и надеяться. Де Голль едва затронул причины разгрома Франции и почти обошел молчанием политику правительства Петэна. Все это можно понять, поскольку в тот самый момент, когда передавалось выступление де Голля, еще только начинались переговоры о перемирии. Неопределенность положения Франции и самого де Голля отразилась в этой краткой пятиминутной речи. Главное ее значение заключалось в том, что нашелся человек, который на французском языке сказал французам, что судьба их родины еще не решена. В рукописи призыва 18 июня содержалась фраза: «Франция проиграла сражение. Но она не проиграла войну». Де Голль почемуто не прочитал ее перед микрофоном, и она появилась лишь в тексте обращения, напечатанного в виде листовки, расклеенной на стенах домов английской столицы, а затем посыпавшейся с самолетов на французскую землю. А между тем именно эта фраза особенно ярко выражала суть дела. Во всяком случае, впервые прозвучало слово «Сопротивление». И хотя это было лишь слово и притом в очень специфическом понимании, оно выразило смысл, который вскоре начинает приобретать само существование Франции и ее народа.
