И вот де Голль входит в кабинет премьера. Навстречу ему поднимается, вздрагивая обвисшими седыми моржовыми усами, высокий (правда, не такой, как сам де Голль), тощий старик в очках. Что касается впечатления Блюма о де Голле, то он описывал его так: «Я вижу человека, входящего со спокойной непринужденностью, даже невозмутимостью, рост, фигура, широкие плечи которого выражали чтото гигантское. Манера, с какой он представился и пристально рассматривал меня в упор, его медленный и размеренный голос – все говорило о том, что он мог быть охвачен только одной идеей, одной верой, поглощавшей его до конца так, что все остальное уже не принималось в расчет… Клемансо является крайним выражением темперамента этого типа; мизантропия не мешала ему думать о полезных результатах какойлибо деятельности, от которой ничто не может его отвратить, поскольку она жизненно необходима для него…»
Блюм своим тонким, какимто детским голосом сразу стал уверять де Голля, с каким большим интересом он относится к его планам. «Однако, – резко ответил де Голль, – вы против них боролись». «Когда становишься главой правительства, – объяснил Блюм, – взгляд на вещи меняется». Затем речь зашла о том, что будет делать Франция, когда Гитлер двинется в Австрию, Чехословакию, Польшу. «Очень просто, – с сарказмом говорил де Голль, – в зависимости от обстоятельств, мы призовем людей либо из резерва первой очереди, либо из запаса. А затем, глядя сквозь амбразуры укреплений, будем безучастно созерцать, как порабощают Европу».
«Как! – с испугом воскликнул Блюм. – Разве вы сторонник того, чтобы мы направили экспедиционный корпус в Австрию, в Бельгию, в Польшу?»
«Нет! – отвечал де Голль. – Но если вермахт будет наступать вдоль Дуная или Эльбы, почему бы нам не выдвинуться на Рейн? Почему бы нам не войти в Рур, если немцы пойдут на Вислу? Ведь если бы мы были в состоянии принять такие контрмеры, то, несомненно, одного этого было бы достаточно, чтобы не допустить агрессии. Но при нашей нынешней системе мы не в состоянии двинуться с места. И наоборот, наличие танковой армии побуждало бы нас к действию. Разве правительство не чувствовало бы себя увереннее, если бы заранее было к этому готово?»
Социалистический лидер, известный своей «стратегией синтеза», то есть примирения непримиримого, любезно соглашался: «Было бы, конечно, прискорбно, если бы нашим друзьям в Центральной и Восточной Европе пришлось стать жертвами вторжения. Однако в конечном счете Гитлер ничего не добьется, до тех пор пока не нанесет поражения нам. А как он может это сделать? Вы согласитесь с тем, что наша система, мало пригодная для наступательных действий, блестяще приспособлена для обороны… Во всяком случае, наша оборонительная линия и фортификационные сооружения смогут обеспечить безопасность нашей территории».
«Нет ничего более сомнительного, – отвечал де Голль. – Уже в 1918 году не существовало непреодолимой обороны. А ведь какой прогресс достигнут с тех пор в развитии танков и авиации! В будущем массированное использование достаточного количества боевых машин позволит прорвать на избранном участке любой оборонительный барьер. А как только брешь будет проделана, немцы смогут при поддержке авиации двинуть в наш глубокий тыл массу своих быстроходных танков. Если мы будем располагать танками в равном количестве, все можно исправить, если же нет – все будет проиграно».
Леон Блюм заявил де Голлю, что приняты решительные меры и на создание самолетов и танков отпущены дополнительно большие средства. Де Голль объяснил Блюму, что танки предназначены для сопровождения пехоты и таким образом огромные средства не дают главного – самостоятельной отборной танковой армии. Поэтому деньги летят на ветер. «Как используются кредиты, ассигнованные военному министерству, – заявил премьерминистр, – это дело Даладье и генерала Гамелена». «Несомненно, – отвечал де Голль. – Однако я позволю себе заметить, что за состояние национальной обороны отвечает правительство».
Хотя во время беседы де Голль только и делал, что опровергал мнение премьера, Блюм все же любезно сообщил ему, что был бы рад видеть его в ближайшем окружении военного министра. Блюм не успел уточнить свое предложение, как де Голль резко отверг его, сославшись на то, что он уже назначен в Центр высших военных исследований и что в течение срока его стажировки там он не может принять другого назначения. Видимо, перспектива служить под непосредственным началом Даладье, этого ярого противника военной доктрины де Голля, совсем ему не улыбалась.
Беседа сурового подполковника и премьерминистра продолжалась долго. Одновременно Блюм то и дело хватал трубку и отвечал на телефонные звонки. Раз десять его отрывали для решения какихто мелких парламентских и административных дел. Прощаясь с де Голлем, Блюм безнадежно махнул рукой и устало сказал: «Судите сами, легко ли главе правительства придерживаться вашего плана, если он и пяти минут не может сосредоточиться на одном и том же!»
Глава правительства показался де Голлю беспомощным, задерганным человеком, не способным на решительные действия, что, в сущности, было абсолютно верно. Ведь хотя Блюм на этот раз и выразил сочувственное отношение к планам де Голля, он ровно ничего не смог сделать, чтобы преодолеть сопротивление противников этих планов. Де Голль давно разочаровался в тех, кто возглавлял военную иерархию, поняв непреодолимость их тупого упорства в защите своих устаревших представлений. Теперь, познакомившись с миром высокой политики, он не перестал презирать профессиональных политических деятелей с их нерешительностью, страхом за карьеру, безответственностью и беспринципной изворотливостью. Однако среди них попадались люди, сумевшие понять обоснованность его планов и даже готовые поддержать их, в то время как французская армия в лице ее прославленных полководцев отвергала е порога явно целесообразные с военной точки зрения предложения. Интересно, что Блюм, попав в фашистскую тюрьму после разгрома Франции, написал мемуары, в которых он признал своей большой ошибкой то, что он не поддержал в свое время де Голля. «Возможно, – писал он, видимо, переоценивая и его план, и свою ошибку, – войны удалось бы избежать, если бы была осуществлена система де Голля».
Она не была осуществлена. Де Голль ничего не добился. Упрекать его самого за провал плана бронетанковой ударной армии нельзя; он делал все, что можно, и даже многое из того, что в его положении согласно обычному представлению делать нельзя. Когда, по всеобщему мнению, у него уже не оставалось никаких шансов на успех, он все же продолжал борьбу с упорством и верой Дон Кихота. Видно, не зря карикатуристы изображали его верхом на Россинанте. Своей высокой тощей фигурой де Голль внешне действительно напоминал традиционный образ знаменитого рыцаря. Но только ли внешне? С одной стороны, он нашел во многом очень верное средство укрепления безопасности Франции, он ясно предвидел ход событий, проявив при этом исключительную трезвость, глубину мысли и чувство реализма. Но его прозорливость в военных делах, в оценке внешнеполитических перспектив Франции сочеталась с удивительной на первый взгляд слепотой в понимании характера и смысла того официального военнополитического курса, который служил препятствием на пути создания бронетанковой ударной армии.
Он объяснял этот курс «слепотой политического режима, занятого всякими пустяками», «обстановкой невероятной апатии» и «глубочайшим национальным самоотречением». В действительности «слепота», «апатия», «самоотречение» были лишь внешним покровом глубоко классового характера буржуазной политики. Петэн, Вейган и другие люди устарелых военных взглядов гораздо лучше выражали эту политику, чем самоуверенный малоизвестный подполковник с его новыми и смелыми идеями. Поэтому он совершенно закономерно оказался изолированным от родственной ему социальной среды, в которой националистический дух начала века окончательно уступил место классовому страху, затемнявшему разум. Может быть, де Голлю следовало энергичнее добиваться поддержки в другом лагере, среди левых, выражавших теперь патриотические и антифашистские настроения народа? Но в тех условиях это оказалось невозможным для человека столь консервативного склада. Только какието совершенно исключительные обстоятельства могли заполнить пропасть, отделявшую его от народа. А для этого время еще не наступило.
