– Ну и что мы? В смысле, кто? Как группа? – спрашивает Дин.
– Мы пока еще не совсем определились, – говорит Эльф, – но если судить по нашим песням, то «Оставьте упованья» и «Плот и поток» парадоксальны. Как оксюморон.
Дин подозрительно сужает глаза:
– Как что?
– Оксюморон – это фигура речи, сочетание противоречащих друг другу понятий. Оглушительная тишина. Фолк-ритм-энд-блюз. Циничные мечтатели.
– И все это на основании нашего обширного списка из двух песен, – подводит итог Дин. – Дело за тобой, Джаспер. Счет пока такой: Мосс – один, Холлоуэй – один, де Зут – ноль. Ты как?
– По команде песни не выкакиваются, – говорит Джаспер.
– Не самая подходящая игра слов, – замечает Мекка.
– Ха-ха-ха! – заливается Грифф. – Дамы и господа, прошу любить и жаловать: «Говнопевцы»!
– Как по-твоему, – спрашивает Эльф Джаспера, – нам нужно придумать новое название?
Поразмыслив, Джаспер отвечает:
– Да.
– У тебя в вышитом рукаве ничего не припрятано? – спрашивает Дин.
Джаспер отвлекается, потому что в прозрачном завитке узора на матовом оконном стекле возникает глаз. В дюйме от окна. Зеленый. Смотрит на Джаспера, моргает. Потом владелец глаза идет дальше.
– Ах, прости, – говорит Дин. – Мы тебе наскучили?
«Здесь я уже был…»
– Погодите…
«Метель грез, дождь лепестков, кружевные бабочки… На стене табличка… с названием улицы…»
Джаспер закрывает глаза. Из шелеста воспоминаний проступают слова.
– «Утопия-авеню».
Дин корчит мину:
– «Утопия-авеню»?
– Утопия – это место, которого нет. Нигде. А авеню – место. Как музыка. Когда мы играем слаженно, то я здесь – и где-то еще. Это парадокс. Утопия недостижима. Авеню есть везде.
Дин, Грифф и Эльф переглядываются.
Мекка чокается стопкой водки с бокалом Джасперова «Гиннесса».
Никто не говорит «да». Никто не говорит «нет».
– Меня зовет фотолаборатория, – объявляет Мекка. – Дело на всю ночь. – Она поворачивается к Джасперу. – Не хочешь мне помочь?
Дин с Гриффом хмыкают и переглядываются.
«Это что-то означает, но я не знаю, что именно».
Эльф закатывает глаза:
– Ой, вы оба такие чуткие и деликатные. Прям как кирпич в морду.
Джаспер и Мекка стоят на платформе «Пиккадилли-Серкус». Из пасти туннеля вырывается ветер, приносит стоны эха, превращает его в полуистаявшие голоса. «Не обращай внимания». Джаспер прикуривает «Мальборо» себе и Мекке. Дин говорит, что линия «Пиккадилли» – самая глубокая в центральном Лондоне, поэтому в Блиц станции служили бомбоубежищами. Джаспер представляет, как здесь собирались толпы, как люди вслушивались в грохот взрывов, как с потолка сыпалась пыль. Чуть дальше на платформе какой-то подвыпивший интеллигент гундосит: «Я генерал-майорское сплошное воплощение…» – но постоянно сбивается, забывая слова, и раз за разом начинает снова.
– А можно задать тебе нескромный вопрос? – говорит Мекка.
– Конечно.
– Не думаешь, что Дин тебя использует?
– Да, он не платит мне за комнату. Но я ведь тоже за жилье не плачу. Я присматриваю за отцовской квартирой. А Дин совсем без денег. В квартире Эльф всего одна спальня. Грифф ютится в садовом сарайчике, у дяди. Так что Дину деваться некуда – либо он живет у меня, в свободной комнате, либо уезжает из Лондона, и тогда нам придется искать нового басиста. А я не хочу нового басиста. Дин хороший. И песни у него хорошие.
Рельсы постанывают. Приближается поезд.
– На свое пособие по безработице Дин покупает нам продукты. Готовит. Убирает. Если он использует меня, а я использую его – это плохо?
– Наверное, нет.
По рельсам летит газетный лист.
– С ним я не слишком зарываюсь в свои мысли.
Мекка затягивается сигаретой.
– Он совсем не такой, как ты.
– И Эльф не такая. У нее есть специальный блокнот, куда она записывает все свои расходы. И Грифф не такой. Он – король хаоса. Мы все разные. Если бы Левон нас не собрал, нас бы не было.
– Это сила или слабость?
– Вот когда я это пойму, то обязательно тебе скажу.
В тусклое пространство станции врывается поезд.
Лаборатория в фотоателье Майка Энглси красновато-черная, кроме сияющего квадратика под увеличителем. Воздух жесткий от химикатов. Все тихо, как в запертой церкви.
– Сто секунд, – шепчет Мекка.
Джаспер выставляет время на таймере и щелкает выключателем.
Мекка фотопинцетом опускает снимок в кювету с проявителем, покачивает ее, чтобы жидкость безостановочно омывала бумагу.
– Сколько ни проявляй, каждый раз это волшебство.
Под их взглядами на бумаге возникает призрачная Эльф за Павловым «Стейнвеем», вдохновенно сосредоточенная. У Мекки сейчас такое же выражение лица.
– Как будто озеро возвращает утопленников, – говорит Джаспер.
– Прошлое возвращает миг.
Дзинькает таймер. Мекка поднимает фотографию из лотка, дает стечь проявителю, переносит снимок в фиксажную кювету.
– Тридцать секунд.
Джаспер снова выставляет время на таймере. Мекка просит наклонить кювету с проявителем, а сама записывает время и тип фильтра. По звонку таймера включает лампочку над головой. От желтого света у Джаспера гудят глаза. Мекка смывает закрепитель со снимка:
– Фотографиям, как и всему живому, нужна вода.
Она прищепкой прикрепляет снимок Эльф сохнуть над раковиной рядом с Эльф поющей и Эльф, настраивающей гитару. На той же веревочке прищеплены снимки Гриффа: Грифф, неистовствующий за ударной установкой, Грифф с сигаретой во рту и Грифф, крутящий барабанную палочку. Дальше висит фотография пальцев Дина на гитарном грифе, а лицо Дина не в фокусе, размыто; на следующем снимке Дин играет на губной гармошке, а еще на одном – курит.
«Может быть, прошлое – всего лишь обманка ума?
А здравомыслие – матрица таких обманок?»
Мекка оборачивается к Джасперу:
– Твоя очередь.
Их пульсы замедляются, от обезумевших до акватических. Ее копчик прижат к его шраму от удаленного аппендикса. Он вдыхает ее. Она проникает в его легкие. Его сердце гонит ее по всему телу. Он накрывает их слившиеся тела ее одеялом. В пушистой ложбинке на ее шее собирается пот. Он слизывает его. Ей щекотно, она сонно бормочет:
– Du bist ein Hund
[20].
