Сид тихо зашипел от невыносимой боли, взорвавшейся где-то под шестым ребром. Удар за удар – верно, Ника? Я пробил твою защиту, и теперь ты отыгрываешься. Только вот не жди, что я приму все как должное. Сегодня этому не бывать.
Ведь когда у тебя забирают связующую нить – это не только одиночество отверженного. Это еще и свобода.
Он рассмеялся, не заботясь о том, услышат ли зрители.
– Да пошло оно все!
Сид беспечно разжал пальцы, лонжа легко скользнула между ними и упала на грязный пол.
Вот и все, жребий брошен. Сид развернулся и сделал шаг во тьму закулисья. Первый шаг всегда самый тяжелый. Второй будет легче.
Он встретился глазами с тщедушным униформистом. Лицо старика было перекошено от ужаса, побледнело так, что позорная бородавка на нем проступила несмываемым тавро.
Сид беззаботно пожал плечом и едва шевельнул губами: не обессудь, приятель! Я пас, а ты как знаешь!
Ни о чем не волнуясь, он скользнул в узкий проход между стеной и клетками – и едва устоял на ногах.
Ополоумевший старик-униформист летел вперед. Одним бешеным рывком он толкнул Сида, протиснулся мимо него и рванул дальше.
Чудовищная когтистая лапа взмыла верх и сомкнулась там, где по ржавым прутьям только что скользнула застиранная черная рубашка старика. Тигр опоздал лишь на долю секунды.
Сид недоуменно присвистнул. Никогда не делай резких движений перед хищниками – это прописная истина, которой учат в первый же день в цирке. Неужели шанс выслужиться перед начальством, подхватить проклятую, никому не нужную лонжу стоил того, чтобы рисковать жизнью?
За спиной как один ахнула толпа, из зала раздался надсадный женский визг. Может статься, это нашел свой нелепый конец безызвестный неказистый униформист. А скорее, Ника всего лишь выполнила коронный обрыв. Сид не стал оборачиваться, чтобы проверить.
Какая разница? Цирк – мир фарса и безумцев. И он, Сид, к нему больше не принадлежит.
Он свободно шагал вперед, и члены труппы оторопело расступались перед ним, как перед прокаженным. Медленно, как в дешевом кино, кто-то начал движение вперед. Не иначе бегут взглянуть, растерзали ли несчастного старика.
Все это больше не касалось Сида. Он бросил партнера во время номера, а это самый страшный грех из всех возможных. Теперь он навсегда стал для цирковых пустым местом. Его ждал остракизм: приговор неизбежен и обжалованию не подлежит.
Только вот Сиду было плевать. Он сделал свой выбор. Все самое страшное уже произошло там, у барьера, когда полетел в зал роковой поцелуй, а по полу зазмеилась лонжа. Его предали, легко и бездумно. Он распрощался с манежем еще в ту секунду – так что ему теперь до искаженных в ярости и ужасе лиц бывших товарищей?
Да и нужно ли лгать самому себе? Разве эти люди вообще когда-то считали его своим?
Сиду нечего было терять с самого начала. Просто он все упрямо цеплялся за несбыточную надежду, не желал признавать очевидное.
Что ж, теперь он это сделал.
Сид не стал переодеваться или собирать неподъемный рюкзак, только забрал из гримерки свою любимую счастливую косуху. Толкнув тяжелую дверь черного входа (в последний раз!), он вывалился в морозный вечер. Его так никто и не остановил.
Яна
Весь короткий зимний день она пристально разглядывала картину на стене. Незаметно подкрался вечер, уже давно стемнело, но Яне это не мешало: она и без света помнила весь рисунок наизусть, вплоть до последнего штриха.
Именно сегодня, в последний день года, Яна чувствовала себя потерянной и одинокой как никогда. Ей просто необходимо было найти хоть какую-то нить, за которую она могла бы ухватиться.
Она изо всех сил пыталась поймать нужное состояние – момент, когда краски реальности бледнеют, сознание проваливается в безвременье, остается лишь стук сердца, а каждый вдох и выдох словно растягиваются на века.
…Закатное солнце, теплый ветер и пыль в волосах, плечи привычно натирают лямки рюкзака (совсем не тяжелый, а ведь когда-то казался неподъемным!), сквозь подошвы кедов чувствуется тепло нагретого за день асфальта. И, конечно, прищур золотистых глаз, запах сигарет и самую капельку – ганджи, легкий заразительный смех, вседозволенность и безумие вечной молодости. Все то, что помогает пережить бесконечные месяцы зимы и одиночества…
Ничего. Пустота, возведенная в абсолют. Яна знала, почему она ничего не чувствует. Просто это больше никогда не произойдет. Их мечта об Озере умерла, не успев родиться.
Все было зря. От бесплодных попыток раскалывалась голова, спина и плечи ныли от сидения на полу.
Едва ощущая окоченевшее тело, Яна кое-как перебралась на кровать, рухнула в ворох простыней и подушек, накрылась пледом с головой. Она дышала часто и неглубоко, как больная собака.
И все же тепло и темнота делали свое дело. Мягко обволакивая, баюкая, они словно нашептывали: «Отдохни! Все это будет потом, на сегодня достаточно тревог».
Яна постепенно расслабилась, прикрыла глаза и протяжно вздохнула. Ноздри тут же затрепетали: она уловила слабый, едва различимый запах Сида. Терпкие нотки душных ночей любви, дешевого сладкого вина и крепких сигарет, сухой кожи искусанных губ и чего-то еще, что так сложно облечь в слова и все же невозможно спутать ни с чем другим.
Из горла вырвался гортанный стон, Яна до боли сжала кулаки. У нее получилось!
Она не только ощущала запах. Теперь перед ее зажмуренными глазами полыхали желтым огнем глаза, за которые Яна готова была умереть.
– Сид…
Она не слышала своего голоса, все звуки смазались, отступили перед оглушительными ударами сердца. Перед Яной разворачивалась знакомая бездна, она торопливо и радостно отдалась падению в безвременье.
…Вдох, удар сердца…
Они стоят во дворе-колодце. Стены домов со стрельчатыми окнами смыкаются почти вплотную, над головой виден лишь жалкий клочок неба. Звезд нет, одна хмурая грязно-молочная муть.
Где-то совсем рядом грохочут сухие щелчки выстрелов, и краешек неба окрашивается в зеленый, красный, синий – кто-то выпустил на свободу батарею китайских фейерверков.
Стуку крови в висках вторят пьяные крики и визг тормозов. Но все это там, за спиной, где-то за пределами могилы-колодца.
…Выдох, картинка набирает резкость…
Сид совсем близко, на расстоянии вытянутой руки: пьяно пошатывается, задрав голову, что-то бормочет под нос.
Что там? Сейчас Яна не просто рядом, она в нем, она – это и есть Сид. Они сливаются воедино, и теперь уже не различишь, чье сердце колотится у самого горла и чей истерический смех рвется наружу.
Взгляд фокусируется на до боли знакомых окнах мансарды. Три узких глаза, мертво поблескивающие чернотой под самой крышей. За ними – тесная студия со скошенными стенами, низкая синяя тахта в углу…
