На станции Тагайо, в шести остановках от Мацусимы, в городе Сиогама, Гильберт вышел из пассажирского поезда, следовавшего по линии Сенсеки, и отправился пешком на Гору последних сосен.
Он шел через совершенно обыденные жилые кварталы. Низенькие белые домики, прямо на обочине дороги, никакого тротуара. Старые здания с деревянными ставнями на окнах, другие поновее, с навесами для автомобилей и балконами, многоквартирные дома позади заасфальтированных парковок — в общем, нагромождение жилищ на отдельных участках земли. В щели между оградой и стеной дома едва вмещались обстриженные на манер подушек хвойные деревья.
Дорога шла все время в гору. Низенькие стены отбрасывали кривые тени на улицу. На перекрестках на асфальте были выведены огромные иероглифы. Небо было исчерчено проводами, ни одной машины, ни одного человека.
Полуденная жара пыльной взвесью стояла в воздухе и покрывала всё вокруг какой-то ирреальной пудрой. Гильберт дошел до угла, где торчал солидный забор, огораживающий земельный участок. На бетонном цоколе, просверленном водостоками, возвышалась стена из фасонного кирпича, которая напоминала вертикально вмурованный в землю узкий брусок черепицы; сверху натянута проволочная сетка. Перед этим сооружением дорога поворачивала к последним соснам.
Три бетонных блока преграждали проезд, за ними улица сужалась до пешеходной дорожки. Если бы не указатель, никто не заподозрил бы в обеих соснах чего-то особенного. Две сосны на обочине, несколько растрепанные, на верхней точке этого селения, вот и всё. За соснами гора шла под уклон и начиналось обширное кладбище. Еще Басё упоминал эти могилы, но особенно его интересовали деревья-святыни. Басё посетил сосны с раздвоенными стволами в Такекуме, поэтическую сосновую рощу в Сендае, именуемую «Древо-крыша», через которую не проникают лучи солнца, он почтил своим посещением Камень-в-море, поросший низенькими кривыми соснами, и взошел на Сосновую гору в Сюэ, одну из известнейших поэтических вершин.
Здесь сосны обозначали место классической поэзии, они как бы спрашивали: что станется с живыми, когда те минуют последний свой предел? Они клянутся друг другу сохранить привязанность и в разлуке, а иначе, и здесь появляется риторическая фигура невозможного, «тогда бы, верно, пошли обратно волны к вершине Мацуямы». На самом деле до этого холма не дошли даже волны последнего цунами; впрочем, данная возвышенность за прошедшие несколько веков на несколько километров сдвинулась вглубь страны. Вообще, ныне деревья-святыни находятся на оживленных улицах, дорогах, забетонированных площадях, и по большей части теперь это чахлые, засохшие древесные останки, бледные тени самих себя, согбенные от уныния и пустоты современности, и посещать их просто уже не стоило, глядеть там не на что.
Гильберт обошел вокруг сосен, поискал в кустах, нет ли следов Йосы, прощального письма, спортивной сумки, но, взглянув лишний раз на убогость этих деревьев, неухоженных, заброшенных, несмотря на их статус национального достояния, он не смог себе представить, чтобы Йоса сюда пришел. Японец же наверняка знал, что две эти сосны среди банальности здешней жизни лишь с огромной натяжкой напоминают о героическом и романтическом прошлом, так что это место для Йосы с его намерением никак не годится.
Гильберт ушел, не оглядываясь более на сосны, спустился с холма к Оки-но иси, Камню-в-море. Придворная дама Нидзё-ин-но Сануки в XI веке сочинила стихи об отвергнутой любви, идеально-типически сравнив ее с камнем:
Рукава мои, точно камни,
Незримые в море открытом
Даже в пору отлива.
Никогда они не просохнут,
А ты об этом не знаешь!
[9]
Гильберт ускорил шаг. Надо было сразу идти к камню. Камень-в-море, дважды покинутый, ибо даже море отступило от него. Гильберт спешил вниз по улице. Шаги глухо отдавались на жаре. В голове было туманно.
Задыхаясь, добежал до разветвленного перекрестка. Камень-в-море легко узнать. Почти посреди перекрестка — пруд, огороженный решеткой. Из пруда торчал островок. Скала, поросшая тремя кривыми согбенными соснами. Камень не был больше покрыт водой, он громоздился в унылой жиже глубиной по колено, которая подпитывалась водой через подводный канал. Бетонный бордюр предполагал, что вода может подняться еще метра на два, но Гильберт засомневался, что в иное время года картина выглядит лучше. Йосы — ни следа. И все-таки Гильберт попытался заглянуть на дно этой лужи. Он уцепился за решетку, в воде плавали зеленые водоросли, блестели монетки, больше ничего.
Гильберт облокотился о решетку и записал хайку, пока вокруг пруда маневрировал нежданный грузовой фургон, пытаясь втиснуться в одну из прилегающих улиц.
На высокой горе,
Где начинаются могилы,
Стоят две сосны, —
написал Гильберт.
Фургон наконец свернул на улицу. Хайку получилось выдающимся, скромное, но со вкусом, и весьма выразительное. Гильберт счел стихотворение удачным и годным для хрестоматии. Чтобы учесть и Камень-в-море, он написал так:
Море или не море —
Вода иссякла,
Всего лишь лужа.
Потом написал еще:
Камень за решеткой,
Оставайся скрытым от меня,
Погружайся все глубже!
Одно хайку он сочинил для себя, другое — для Йосы как его заместитель. Оба уступали стихотворению о сосновой горе, звучали сентиментально и несдержанно, почти депрессивно. Кому какое? Самое унылое — для Йосы или как бы его авторства, хотя в обоих стихотворениях настроение тягостное. Гильберт решил, что распределит хайку позже, себе оставит то, что пободрее. Йоса сам устроил так, что с этого момента Гильберт его заменяет. Скверное стихотворение — наименьшее из зол. Он прочитал оба хайку еще раз и почувствовал, как в нем нарастает беспокойство, как щемит в груди, как будто там постоянно лопаются пузырьки, и он кинулся бежать обратно на вокзал, сел в поезд, проехал три станции до Хон-Сиогама, вышел, помчался в порт, в бухту Сиогама с ее некогда дикими романтическими утесами.
Непредсказуемо безрадостно, забетонированно. Акватория порта не приспособлена для пеших прогулок. Тем не менее Гильберт поспешил вдоль берега, через парковки, от которых туристы на лодках отъезжали на Мацусиму, мимо складов контейнеров, зернохранилищ, гор щебня, мусора, упакованного в виде белых шаров.
За каждым причалом он надеялся обнаружить спортивную сумку Йосы, но это всякий раз оказывался смотанный швартовый канат, забытая футболка или пластиковый пакет.
Он долго шагал в давящей портовой жаре, зажав под мышкой свой портфель, насквозь вымок от пота; одет он был самым неподходящим образом, как японский пассажир, который едет в свой кондиционированный кабинет. Темный костюм, белая рубашка, начищенные ботинки. Гильберт счел такой костюм подходящим для современного пилигрима, монаха-аскета; в таком виде легко раствориться в толпе, пусть даже ему придется отказаться от некоторого реквизита, сопровождающего японских служащих в жаркие дни, а именно махрового полотенца, которое некоторые набрасывали на шею, чтобы не мочить потом воротник, когда выходишь из кондиционированного помещения. Махровое полотенце у пилигрима — это как-то вульгарно. В рекламных проспектах, разложенных в поездах, Гильберт читал и о других вспомогательных средствах, о специальном белье, впитывающем влагу в особенно критичных местах, так что внешне ничего не заметно, но он с трудом мог себе представить, чтобы вереницы элегантных мужчин, которые ежедневно устремляются в общественный транспорт, под дорогими костюмами носили нечто вроде подгузников — как младенцы, тем более что чем больше одежды, тем жарче, хотя это могло быть и заблуждением, потому что японцы и в свободное свое время одеты как капуста: женщины носят многослойные одежды, майки с короткими рукавами, с длинными, вовсе без рукавов, кофты до колен, юбки в пол, и все это пепельных или болотных цветов, которые в этой стране считаются эстетичными с тех пор, как снова стали проводить чайные церемонии.
