— Стоять, — приказала Шу.
Только голосом, не подкрепляя приказа магией. Ей было крайне интересно, как далеко зайдет его наглость? Посмеет ли снова ослушаться?
Остановился. Замер, глядя на нее жадно и горячо до головокружения. Облизнул губы.
Шуалейда же, судорожно пытаясь понять, что делать с ним дальше, привела в порядок свои покои — утихшие стихии послушались ее, не нуждаясь даже в щелчке пальцами. Оглядела Тигренка с головы до ног и обратно, снова остановилась на неправдоподобно ярких, почти светящихся синих глазах… и отмела все сомнения. Она отвечает за него. И она сделает все, что потребуется, чтобы с ним не случилось то же, что с Даймом.
Да. Она сама накажет его. Он должен понять, что принадлежит ей. Только ей. И только она — его шанс на счастливую долгую жизнь. Просто на жизнь. А она… она наконец-то избавится от страха. Перестанет при взгляде на кнут видеть Дайма — полуобнаженного, окровавленного, умирающего… Дайма, которого она не может спасти, не может остановить проклятый кнут…
Нет. Теперь все в ее руках. Только в ее руках. Она может сама начать — и сама все прекратить. Когда посчитает нужным. И проклятый кнут никого не убьет. Потому что она не убийца. Не палач. Не безумная маньячка, в отличие от Люкреса.
Ей просто нужно… нужно быть уверенной, что все в ее руках.
И что никто не причинит вреда ее любимому.
Не причинит боли. Или наслаждения.
Никто, кроме нее самой.
— Ты нарушил мой приказ, ты будешь наказан. — Вот так, ровно и понятно. Он просто должен подчиниться и принять то, что она сочтет нужным.
Тигренок на мгновение сжал зубы, вспыхнул злостью — и кривовато усмехнулся, склонил голову, признавая свою вину и ее право. А у нее внутри что-то отпустило. Словно тугой узел развязался. Один из многих узлов, но главное ведь начало! Тенденция и динамика, как утверждает шер Майнер. Она больше не отдаст контроль над своей жизнью ни светлому шеру, ни темному, ни полосатому в крапинку. Никому.
— Иди за мной, — велела она и, не оборачиваясь, направилась вверх по лестнице, в лабораторию.
Тигренок последовал за ней. Спокойный, как море в ясный полдень. Шу даже поразилась: откуда в менестреле такое самообладание? Ей самой подобному еще учиться и учиться, и неизвестно, получится ли.
— А теперь сними рубаху и подай хлыст, — сказала она, остановившись посреди лаборатории.
Он снова кивнул, пряча вспыхнувший в глазах азарт, и принялся неторопливо снимать сначала сюртук, затем рубаху…
Боги, как он это делал! Вроде бы непринужденно и спокойно, но в то же время — в каждом его движении был вызов, страсть и азарт, словно это не она, а он проверяли: как далеко все зайдет.
Отогнав неуместное желание провести по обнаженным плечами светлого шера ладонью и коснуться губами бьющейся в ямочке между ключиц жилки, Шу заставила себя дышать ровно. Получалось плохо. Особенно плохо получалось при взгляде на Тигренка, вдумчиво выбирающего хлыст из пары десятков, развешанных по стенам. А уж когда он безошибочно взял тот единственный, который Шу решалась взять в руки…
Потому что он был не похож. Совсем не похож. Тот страшный кнут в руках Бастерхази она помнила до последней потертости на рукоятке, разбуди ее ночью — и она бы сказала, что в нем было ровно пять с четвертью локтей, сыромятная бычья кожа и гладко оструганный, отполированный руками кучера граб… нет, он не принадлежал Бастерхази раньше, темный шер взял его с конюшни. Первый попавшийся. А потом…
Потом конюх подобрал его и вернул на место — а Шуалейда нашла. И сожгла. Разломала. Разорвала на части, словно это было горло Люкреса. И сожгла обрывки и обломки. Хорошо хоть не вместе с конюшней.
Но — с кнутом не сгорели воспоминания. Не только о боли. Но и о темном, болезненном удовольствии, разделенном на троих. Это было последним, что они разделили на троих. Боль и наслаждение, любовь и ненависть…
…желание…
…Тигренок огладил ладонью рукоять другого хлыста — три с четвертью локтя, плетеная коровья кожа, оливковое дерево — и пропустил гибкий хвост сквозь пальцы, и при этом так глянул… так… Словно выбирал не хлыст, а… Шу залилась жаром от непристойной мысли: что именно следует выбирать так. И так ласкать.
Тигренок же, не отрывая от нее взгляда, подошел, опустился на колени и, прежде чем подать ей хлыст — поцеловал его.
Злые боги. Что он творит, а? Неужели надеется, что она смутится и передумает его наказывать?
Наверняка!
А вот хвост от гоблина тебе, а не смутиться и передумать!
Приняв хлыст из его рук, и даже не дрогнув от горячего касания пальцев, Шу жестом указала на узкую лавку. Дождалась, пока Тигренок улегся…
Опять — спокойно, как будто привычно. И ни капли страха. А что хуже — ни капли раскаяния! Один лишь азарт в коротком косом взгляде из-под светлой челки. Вот же упрямый шисов дысс! Ну, ничего, если ты не желаешь понимать словами — поймешь так.
От первого удара шисов дысс даже не вздрогнул. А Шуалейда обругала себя слабовольной устрицей: хлыст оставил на светлой коже Тигренка почти незаметную розовую полоску. Тоже еще, порка. Младенцам на смех.
Второй раз она ударила сильнее — и вздрогнула сама. От его боли. Не сильной, но острой, пряной… вкусной…
И снова — вдоль первой ссадины, набухающей краснотой, и снова… На третий раз он тихонько застонал, резко напрягся — и тут же расслабился. Выдохнул. Словно собирался просто перетерпеть, как нечто привычное и совершенно нестрашное.
Вот тут Шу разозлилась всерьез. Нестрашное, да? Ах ты!.. Забыл, что твоя хозяйка — темная колдунья, да? Ну так я тебе напомню! Так напомню, что шиса с два забудешь!
Перед следующим ударом она выдохнула и выпустила потоки собственной силы. Темной, как ночь. Жадной. Ласковой. Коварной. Они обвили светлого шера, и тот задышал чаще, почти всхлипнул. И только тут Шуалейда ударила. Резко. Так, что хлыст хищно свистнул и рассек кожу до крови. А вместе с кровью брызнули эмоции — боль, изумление, наслаждение…
Тигренок застонал, напрягся и прикусил губу. Поерзал на лавке — внезапно лежать оказалось неудобно. Еще бы, твердым на твердом-то.
Дав ему пару секунд передышки — и себе тоже, уж очень яркой оказалась отдача — Шу ударила снова. И снова задохнулась от вспышки эмоций и силы, пронзившей ее с головы до ног, словно ветвистая молния.
В следующие удары она вложила всю свою злость, все разочарование — не столько в Тигренке, сколько в… вообще. Никто, никто больше не посмеет предать ее! Играть с ней — и бросить, отказаться от ее любви, растоптать ее доверие, никто! Больше она никому не доверится так, никогда! Теперь она будет все держать в своих руках, и никаких разочарований больше не будет! А будет только то, что она захочет! Слышишь, ты, светлый шер, ты — мой! Ты сам захочешь остаться со мной, служить мне, дарить мне наслаждение! Сам! Так, как сейчас хочешь — еще боли, еще этой сладкой беспомощности и покорности, еще…
