Это воспоминание пришлось более чем некстати: Наденька чуть не разрыдалась и закончила пьесу кое-как.
«Ну ладно! – еле сдерживая слезы, думала она, жадно вслушиваясь в жиденькие хлопки и не улавливая ни одного крика «браво». – Ладно, просто публика нынче не в настроении. Если уж меня так дурно принимают, то ее вовсе ошикают вместе с этой дурацкой Парашей!»
И вот закончился антракт, занавес раскрылся, и на сцену, представляющую сибирский заснеженный пейзаж, вышла Асенкова в полушубке, валенках, в платочке, с коромыслом на плечах.
Зоря, зоренька,
Сестра солнышка!
Ты румяная раскрасавица,
По поднебесью зарумянилась…
Аплодисменты грянули немедленно. Бог весть что было в лице этой «боттичеллиевской мадонны», «печального ангела», как писали об Асенковой в газетах, в лице этого «прелестного цветка русской сцены», бог весть что было в ее голосе, от чего вдруг зрители забыли об условности происходящего и страшно заволновались. Одни – оттого, что у этой девушки в голове могла зародиться бредовая мысль: просить царя даровать прощение ссыльным преступникам. Другие – оттого, что царь мог не внять ее мольбам, не даровать этого прощения.
Внял, слава Богу! Даровал…
Неимоверная овация, которая началась после того, как Параша обняла своего прощенного отца, превосходила все, что когда-либо слышали стены Александринки.
Многие дамы рыдали в голос. В императорской ложе поднялась суматоха: герцогине Марии Николаевне Лейхтербергской от переживаний сделалось дурно. Вроде бы государыня собралась увезти дочь. Поскольку ни одного из ее флигель-адъютантов на сей раз при ней не было, император решил сопровождать жену.
Антракт затянулся: зрители никак не могли успокоиться. Ну что ж, это дало возможность Варе спокойно переодеться и набраться сил перед следующим действием: ведь водевиль «Ножка» совершенно отличался от драмы Полевого!
Ей стало немного полегче, когда она узнала, что императорская семья осталась в театре. Марья Николаевна почувствовала себя лучше и тоже решила не уезжать.
Заключительный акт бенефиса прошел на таком же накале чувств, только чувства были совершенно другие. Асенкова играла как никогда…
Критика писала потом: «Водевиль был с «переобуванием», причем Асенкова, прячась за перегородкой, протягивала оттуда свою ножку, что было бы рискованно для другой актрисы и при современниках Пушкина, воспевшего ножки в известных октавах. Но Асенкова имела водевильную ножку, которая отличалась от обыкновенной тем, что, помимо совершенства линий, заставляла улыбаться. У нее был сатирический подъем и юмористический носок, а быть может, просто в ногах сидел веселый бес, который смешил публику…
В водевиле Асенкова одной улыбкой сушила слезы зрителей. Здесь каждая ее новая выходка почиталась за открытие. Ангел шалил…
От старого обыкновенья
Мы не хотели отступить.
И этой «Ножке» снисхожденья
Должны у зрителей просить.
Быть может, что суха немножко,
Войдет ли в театральный круг…
Чтоб удержалась наша «Ножка»,
Не пожалейте ваших рук!
Стон стоял в зрительном зале…»
Разъезд задержался из-за аплодисментов. Асенкова то и дело выходила кланяться. За кулисами ее все целовали и поздравляли, так что она знай вырывалась из объятий на бесконечные вызовы. Самойловы семейством уехали немедленно после премьеры, но Варя едва ли заметила это. Он… он не уезжал, стоял в своей ложе и смеялся от души. Аплодировал, не жалея ладоней, и кричал вместе с братом и со всеми зрителями:
– Асенкова! Асенкова!
Варя смотрела на него и думала, что, конечно, это самая счастливая минута ее жизни. А она-то была уверена, что ничего не могло быть лучше той минуты, когда они смотрели друг другу в глаза там, за кулисами… Но нынешний вечер – это чудо, это что-то невероятное! Ах, какое счастье, что его не коснулись гнусности, которые болтала глупая Раиска! Ах, если бы никто, никто и никогда не смел пачкать его имя! Наверное, когда Варя будет умирать, это будет ее последним желанием.
И она вдруг остро пожалела, что нельзя умереть сейчас, сию минуту – умереть счастливой.
Может быть, она чувствовала, что это последний миг счастья, отпущенный ей в жизни…
* * *
В тот день Варя была одна дома. Матушка и сестры с отчимом куда-то отлучились, она учила роль. Вдруг стук раздался у дверей… Она пошла отворять (после пакостной истории с Раиской завести новую горничную никак не удосуживались). Вошел какой-то человек в сибирке – чернобородый, черноглазый, черноволосый с проседью. Не то купчик, не то приказчик.
– Что вам угодно? – спросила Варя.
Незнакомец перекрестился.
– Извините великодушно, – проговорил он, оглядывая прихожую и пытаясь заглянуть в зал. – Ведь здесь кватера ахтерки госпожи Асенковой?
– Ну да, здесь, – кивнула Варя недоумевающе. – Да что надобно, я вас спрашиваю?
– Мы слышали, что госпожа Асенкова изволили скончаться, так я, то есть, гробный мастер… Все представлю в наилучшем виде…
Несколько мгновений Варя смотрела на него, не веря ушам, потом взвизгнула:
– Да вы с ума сошли! Подите вон немедля! Как вы смеете?! Я жива!
– Жива покуда, – ухмыльнулся незнакомец, придирчиво озирая ее, словно и впрямь снимал мерку для гроба. – Да надолго ли? – И вышел.
Варя даже дверь не тотчас смогла запереть – так дрожали руки.
Об этом случае она никому и ничего не сказала и сама постаралась забыть о нем.
Да разве можно было забыть о таком?!
А незнакомец, выйдя от Вари, скоро был в некоем известном нам доме, где сообщил своей хозяйке о результатах визита к Асенковой.
– Ну и ладно, – кивнула та. – Обещала доктору предупредить ее – и предупредила. Теперь надо ждать.
– Недолго ждать-то придется, – сообщил Сергей, который толк в смертях знал, а потому глаз у него был наметанный.
Наталья Васильевна трепетно вздохнула, предвкушая удачу.
* * *
Прошло несколько дней, и фортуна, ревнивая, завистливая, как все женщины, повернулась к Варе спиной. «Литературные прибавления» ежедневно уверяли зрителей, что молоденькая выпускница Театрального училища Гринева будет гораздо лучше смотреться в «Параше-сибирячке», чем двадцатитрехлетняя Асенкова, которая для роли шестнадцатилетней девушки старовата.
В театре начали появляться зрители, которые занимали сразу несколько рядов и буйно аплодировали Наденьке Самойловой, ошикивая и освистывая Варю, не давая ей и слова молвить. Писем на квартиру Асенковых стало приходить гораздо больше, однако признания в любви и восхищенные письма терялись среди анонимных посланий столь грязного содержания, что после них руки мыть приходилось. И все чаще появлялись письма с угрозами: Асенкова будет искалечена, изуродована. Пусть лучше сидит дома и не высовывается! Тем более что в театре ей вообще нечего делать – там и получше ее есть!
