Он ревновал, и это его угнетало.
До него уже не впервые доходили слухи об Асенковой. То вскользь упоминал о чем-то брат, то Бенкендорф, который иногда сопровождал в театр императрицу, если с ней не было мужа, но был кто-то из любимчиков-кавалергардов, то вскользь обмолвливался вернейший друг Клейнмихель… Кстати, что он такое сказал последнее? Будто видел при Асенковой одну из бывших горничных жены, изгнанную в свое время за непомерную болтливость? Николай Павлович не успел еще встревожиться по этому поводу, не успел решить, опасно это или нет, как Петр Андреич тут же сказал, что во время спектакля Асенкова очень нежничала с Дюром, своим партнером по роли, и целовались они не так, как приличные артисты должны целоваться, когда на них смотрят благопристойные зрители, а по-настоящему, словно готовились немедля после спектакля отправиться в постель!
Император стиснул губы так, что они вытянулись в суровую нитку. Асенкова что, не знает, кто такой этот Дюр? И если поговаривают об их связи, значит, она не просто испорченная, но и по-настоящему развратная девчонка!
Распалив себя такими мыслями до белого каления, Николай Павлович и ответил Гедеонову: не заслужила-де Асенкова повышения жалованья!
К Дюру император относился с некоторой долей брезгливости – именно потому, что знал о нем то, чего не знали другие. И это знание вызывало то возмущенно-щепетильное поджатие губ, которое имел возможность наблюдать граф Петр Андреевич Клейнмихель.
Николай Дюр, Варин партнер по сцене, хотя и был старше ее на несколько лет, но его уже прозвали королем водевиля к тому времени, как она впервые ступила на подмостки. А теперь в газете «Северная пчела» писали: «Водевиль, Дюр и Асенкова – три предмета, которые невозможно представить один без другого». Изящный, стройный, белокурый, с яркими темными глазами, Дюр способен был свести с ума любую женщину, и если зрители мужского пола стонали от восторга при виде Варвары Асенковой, то, когда на сцене появлялся Николай Дюр, в зале явственно слышался звон множества разбившихся дамских сердец.
Однако разбивались они совершенно напрасно.
Что и говорить, по силе обаяния и красоте Дюр мог вполне соперничать с умершим не столь давно трагическим актером Алексеем Яковлевым, о котором еще не забыли знатоки театра. Соперничал он также с красавцем Василием Каратыгиным (старшим братом Петра, актера и водевилиста), ныне здравствующим. Правда, красота Дюра была не столь мужественной, как у Яковлева и Каратыгина, а более нежной, изысканной. Обучаясь в Театральной школе, Дюр, чьи предки были обрусевшими французами, стал великолепным танцовщиком, однако балет казался ему довольно скучным занятием. Несмотря на яростные протесты Дидло, его частенько пробовали в русских и французских комедиях, которые ставились на сцене учебного театра. В силу его удивительной, мягкой, спокойной красоты поручались ему в основном женские роли. Да и в его натуре было нечто женственное. И при этом особы этого пола ему не слишком-то нравились, а если честно – не нравились вовсе. Он был необычайно робок с дамами. В него напропалую влюблялись все ученицы Театральной школы, однако Дюр оставался им другом, а скорее – подругой. Вовсю изображая удалую мужественность на сцене, блистательно фехтуя и покоряя в драмах и комедиях одну красотку за другой, он был совершенно другим в реальной жизни – замкнутым, предпочитающим уединение. Он слыл чуть ли не анахоретом, отнюдь не спорил, когда кто-то (не по его ли просьбе?!) распустил слух, дескать, Дюр ударился в натуральные монахи, врачуя некогда разбитое сердце: он любил, и она любила, но смерть разлучила их…
Это было трогательно и мило – хранить верность умершей подруге, в это довольно долго верили, однако слишком уж ярко вспыхивали глаза Дюра при виде высоченных, усатых, дерзких гусаров…
Прошелестел слушок, потом раздался шепоток, потом поползли сплетни… Главное, наверняка никто ничего не знал, однако поговаривали о каком-то высокопоставленном покровителе или даже покровителях…
Кто-то верил и изображал брезгливость и оскорбленное достоинство. Кто-то не верил и горячо защищал имя Дюра. Кому-то было совершенно все равно – как, например, Варе Асенковой. Театральная среда – грязная, что и говорить, однако к чистому грязь не пристанет. Варенька считала Николая Дюра как бы не от мира сего – она ведь и сама была совершенно такая же, с этим своим тайным поклонением солнцу… Ей нравилось верить, будто Дюр способен на вечную любовь и верность. И тем более нравилось, что с ней он держал себя верным рыцарем и братом. Вот второй ее партнер, Алексей Мартынов, с ролью брата мириться ни за что не стал бы и, конечно, доставил бы Варе немало хлопот, кабы не был безумно влюблен в хорошенькую дочку своего домохозяина. Девица была к нему чрезвычайно расположена, да вот беда – Мартынов не пользовался расположением ее папеньки, который беспрестанно грозил согнать его с квартиры, за которую он с великолепной рассеянностью забывал платить, тратя все свободные деньги на подарочки предмету своего обожания. Увы – денег было куда меньше, чем хотелось Мартынову, оттого и подарочки получались куда меньше, чем хотелось бы «предмету». Словом, Мартынов был слишком занят своими сердечными делами, чтобы волочиться за Асенковой. Это Вареньку вполне устраивало: она любила своих партнеров поистине братской любовью и понять не могла, откуда поползла вдруг сплетня о ее связи с Дюром, который, оказывается, жалует своим расположением и мужчин, и женщин, и такова же, видимо, и девица Асенкова!..
Варе и так было тяжело переносить нечистые слухи, а ежели бы она еще узнала, что они явились причиною неблагосклонности к ней ее обожаемого солнца, то вообще была бы вне себя от горя. По счастью, она не узнала этого, и виноват в скупости и отказе повысить ей жалованье остался министр императорского двора Волконский.
А если говорить честно, то отказ сей огорчил Варю меньше, чем Александру Егоровну. Главное, что контракт продлен! Она опасалась, что дирекция вдруг за что-нибудь да ополчится против нее и выдворит за врата этого рая, без которого она уже не мыслила себе жизни.
Ну кем бы она стала вне театра? Хорошенькой девицей на выданье, не более, которая ежедневно помирает от скуки девичьего бытия, а сделав так называемую хорошую партию, станет помирать от скуки бытия женского? И между прочим, еще неведомо, сделала бы девица Асенкова эту самую партию или нет. Это сейчас она любимая, обожаемая, ее благосклонности добиваются студенты, чиновники, писатели, актеры, гусары, уланы, кавалергарды, даже титулованная молодежь жалует своим расположением. А кому нужна невеста-бесприданница? Красота?.. Ну да, Варя красива. У нее черные, словно вороново крыло, волосы; синие, унаследованные от отца глаза (кем бы он ни был, спасибо ему за это наследство… жаль, что больше ничего Варя от него не получила, даже фамилии!), белая кожа придает ей особенную, «акварельную», как говорит влюбленный художник Вольдемар Гау, прелесть. И все же… что значила бы ее нежная красота, не будь она оформлена сверкающей рамкой – огнями рампы?
Все это Варя прекрасно понимала и четко осознавала, насколько изменились ее взгляды с того времени, когда она стояла за сценой, робко поглядывая в зал, и была всего лишь камеристкой своей матери. Тот вечер, когда давали «Женитьбу Фигаро», она никогда не забудет, он все изменил в ее жизни! И пусть она лишилась того, о чем мечтала всю юность, – это произошло по доброй воле, и это тоже лишь усиливало ее страстную любовь к театру, еще дальше уводило от обыденной жизни, где было слишком много печалей и разочарований, слишком много «нет» приходилось на одно «да», где у нее не было ни малейшей надежды встретить холодноватый взгляд обожаемых голубых глаз, в которых вдруг сверкнет на мгновение благосклонная улыбка, смягчится суровая складка у рта – и Варя ощутит себя небывало счастливой, избранной, может быть, даже желанной…
