Варя едва успела бросить умоляющий взгляд Алексею Мартынову, своему партнеру в первой сцене. Алексей понимающе кивнул – он будет изо всех сил тянуть время до ее выхода.
И вот уже зазвучала увертюра, вот открылся занавес, вот из-за кулис выбежала Наденька Самойлова – она играла субретку героини… Хорошенькое черноглазое личико ее сияло улыбкой, но вовсе не только потому, что этого требовала роль.
Давно Наденька не была так весела!
Канули в Лету те времена, когда они с Варей были подружками в Театральной школе. Теперь Наденька ненавидела Варю, завидовала ей, ревновала… Когда неизвестный горец начал выкрикивать восторженные, хоть и неразборчивые восклицания, Наденька готова была отнять у него кинжал и зарезать и его, и Варю. Нет-нет, она вовсе не была влюблена в этого неотесанного абрека! Просто теперь они с Варей соперничают за роли, за успех, за зрительскую любовь, а потому всякое проявление этой любви к сопернице невыносимо Наденьке. Но что такое обожание какого-то кавказца по сравнению с холодностью императрицы?! Наденька словно слышала неодобрительный отзыв, который та передаст императору, а поскольку каждому известно, что государь самым внимательным образом следит за всем, происходящим в Императорских театрах (решает, какую пьесу оставить в репертуаре, какую снять, даже повышение жалованья зависит от него!), Наденька не сомневалась, что дни Асенковой в Большом театре сочтены. Может быть, ее не выгонят вовсе, однако с первых ролей снимут, это точно, и тогда все они достанутся Наденьке! Теперь в афишах о постановках водевилей и серьезных пьес, таких, как «Женитьба Фигаро», «Школа жен», «Ревизор», «Евгения Гранде», появится имя Надежды Самойловой! Давно пора! Самому Гоголю не понравилось, как Асенкова сыграла Марью Антоновну в его «Ревизоре». Грибоедов, этот увалень, тоже остался недоволен постановкой «Горя от ума». Правда, он ничего не говорил собственно про Асенкову (у нее и ролишка там была просто никакая, госпожи Горич), но если его взбесили все актеры, вся постановка, значит, и Асенкова в этом виновата. Так что сегодня она получила по заслугам! И Наденька от восторга вела свою крохотную роль с таким блеском, которого не было в ее игре раньше, и критик Виктор Кравецкий, который сидел в зале, с удивлением обнаружил, что она не просто хорошенькая, но самая настоящая красавица… Он не столь давно потерпел сокрушительный афронт, пытаясь поухаживать за Варварой Асенковой (вот дура, ну, дура, да разве можно быть непочтительной с критиками… месть Кравецкого не замедлит сказаться!), но сейчас почувствовал, что вполне может взять реванш у Надежды Самойловой, точеное черноглазое личико которой так и лучилось счастьем.
И еще одна женщина в зале испытывала схожие чувства. Ее лицо было скрыто серой вуалью, поэтому никто не видел, как блестели ее глаза. Она готова была обожать императрицу, которая столь великолепно поставила на место эту актрисульку. Это огорчило Скорского… Он умел скрывать свои чувства, но женщина в сером догадалась, как сильно он был огорчен! Вот и хорошо! Вот и превосходно!
Наталье Васильевне и в голову не пришло, что так же внимательно, как и она, за происходящим наблюдал еще один человек – худой, как палка, с изможденным лицом и печальными глазами, одетый, как мастеровой, хотя по его повадкам было видно, что он привык носить куда более богатую одежду и толкался на галерке, только чтобы затеряться среди тамошней пестрой публики. Студенты, мелкие чиновники, приказчики – обычные посетители галерки – горячо сочувствовали Варе. В каждом выкрике в ее адрес слышались обожание и одобрение.
– Браво, Асенкова! – орали они неистово, перевесившись через барьер. – Красавица! Богиня! Браво, Асенкова!
– Браво, Асенкова, – прошептал и этот человек, и его глаза увлажнились, а голос задрожал. – Браво, Асенкова!
Студент-правовед по имени Владимир Философов, увидев эти слезы и услышав эту дрожь в голосе незнакомца, ехидно усмехнулся:
– Да вы, папаша, зря этак расчувствовались! Варвара Николаевна и на молодых да богатых не смотрит, что ж вам-то алкать сей недоступный цветок?
Владимир Философов сам был влюблен в Варю, сам страдал от ее веселой дружелюбной холодности, не оставлявшей ни малейшей надежды хотя бы на самую малую интимность, а оттого ему кругом мерещились соперники. Ну, этого старикана можно не опасаться, решил Философов, и все же не смог удержаться от новой издевки.
– Что, папаша, седина в голову, бес в ребро? – ехидно проговорил он. – Не жди, не отломится тебе сей кус, вот разве что тысяч десять принесешь, да и то сомневаюсь, что дождешься большего, чем улыбка ее…
Мастеровой повернул голову – и Философов оцепенел: такие яркие, синие у него глаза, более того, в них чудится что-то невероятно знакомое!
– Десять тысяч? – усмехнулся «папаша». – Мелко плаваешь, сынок! Я принесу пятьсот – но даже на улыбку не надеюсь.
Протолкнувшись сквозь толпу зрителей, он ушел с галерки, а оцепеневший было Философов облегченно вздохнул: это был, конечно, какой-то сумасшедший, а они любят загадывать такие загадки, которые даже самый ушлый правоведческий ум не разгадает. И все же где он видел эти синие глаза?.. Нет, не вспомнить!
* * *
– Ах, Володенька, – пробормотала Александра Егоровна, – если б вы знали, как я иной раз за голову хватаюсь! Места себе не нахожу, верите ли? – И спохватилась: – Ничего, что я с вами этак запросто, по имени?
– Да что вы, сколько угодно, Александра Егоровна, – пылко воскликнул студент Владимир Философов, – я же к вам привык и с тем же почтением отношусь, что к родной матери!
Александра Егоровна в другое время непременно мысленно посетовала бы, что нынешняя молодежь летит на ранние цветы и ровно ничего не смыслит в подлинной женской красоте, которая приходит лишь в зрелости, однако сейчас она была слишком озабочена состоянием одного из этих ранних цветов, за счет которого подлинная зрелая красота Александры Егоровны имела возможность существовать. Выражаясь проще, Александру Егоровну очень волновали дела ее дочери Варвары Асенковой, которая содержала всю семью, а не одну только мать.
С тех пор, как Варя стала премьершей, ведущей актрисой Большого Александринского театра, добилась подлинной популярности, в доме непрестанно толчется народ. Относительная тишина царит с утра и до полудня, пока Варя отсыпается после спектакля. В актерских домах встают поздно, тут ранним пташкам не выжить! Потом Варенька поднимается, совершает свой туалет и принимается готовить роль. Играет она так много! В каждый вечер по два, а то и три выхода, репертуар же обновляется чуть не еженедельно. Публика нынче пошла такая привередливая, непрестанно алчет новизны. Совсем уж любимые пьесы должны идти постоянно, ни Бомарше, ни Мольер не стареют, а вот водевили, что ни неделя, подайте публике новые, да чтобы хохотать от души!
И после каждой премьеры в доме начинается сущий трамтарарам. Чуть ли не на всю ночь гулянки – шампанское, легкая закуска, сладости из дорогих кондитерских… Актеры, играющие с Варей, соседи – своя братия, как не пригласить, но более всего молодых людей, ее поклонников. Несут цветы и конфекты в расчете не только шампанского выпить, но и удостоиться благосклонного взгляда, а лучше – пожатия ручки или украдкой сорванного поцелуйчика. А попробуй откажи! Александра Егоровна и сама лишилась невинности из-за таких же вот пылких поклонников, не ведая еще, что пылкости той хватает лишь на час. Так уж мужчины устроены: им лишь бы цветок невинности сорвать, а что потом будет с обольщенной девицей – все равно. Как глупа и доверчива была Сашенька, уверенная, что встретила и любовь, и удачу… Ей не забыть того молодого купеческого сына, оба пылали страстью… Надеялась, он сделает предложение, и еще размышляла, глупышка, что предпочесть: театральную карьеру, которая начала так удачно складываться, или участь купеческой жены. Никакого выбора судьба и не подумала оставить! Тот красивый купеческий сынок исчез, а юная Сашенька осталась с дочкой – синеглазой, совершенно как ее отец. И пошли, пошли косяком в ее жизни другие мужчины – мужья так называемые… Ох, не хотелось бы, чтобы дочка такую судьбу повторила. Вареньке фортуна очень благоволит – ведь на ее спектаклях даже императорская ложа почти всегда полнехонька. Нельзя размениваться на студентов да мелких чиновников, никак нельзя! Нужно себя соблюсти. А как соблюдешь, если всякий норовит заглянуть под юбку? Небось никто не верит, что она еще невинна…
