Миссис Коллис ответила ей пренебрежительным взглядом.
— Невозможно, — сказала она, — атаковать противника на участке фронта протяженностью двадцать миль и не понести тяжелые потери. Неужели ты еще настолько мала, что веришь газетным заголовкам?
Хетти обиделась.
— Ну и что, — возразила она, — битва-то все равно кончилась.
— Ничего подобного, — сказала мать. — Только началась.
Тедди, известный своей нелюбовью к длинным и подробным письмам, прислал даже не письмо, а рисунок, который прибыл спустя почти неделю после начала битвы. На рисунке он изобразил самого себя, одетого в армейскую форму и прислонившегося к стенке окопа. Мужчины вокруг него тоже были одеты в форму и сжимали винтовки. Ивлин узнала среди солдат Кита, Стивена и Герберта, хотя знала точно, что Герберт в наступлении не участвует — он в лондонском госпитале с брюшным тифом. На рисунке мужчины всматривались в сторону нейтральной полосы, ожидая приказа наступать, а Тедди — в противоположном направлении, на развернутое письмо в своей руке. Над письмом, словно джинн на иллюстрации из «Тысячи и одной ночи», всплывало удивительно тонко прорисованное карандашом лицо Ивлин. Удивительно, как он сумел так точно нарисовать ее — видимо, по памяти и благодаря двум довольно официального вида снимкам, которые она ему подарила. Ей вдруг вспомнился зал суда, тот день, когда ее отправили в Холлоуэй и она пыталась как можно лучше сохранить в памяти его лицо. А теперь силилась вспомнить, как он выглядел, но лишь смутно представляла себе волнистые волосы и смешливое лицо. Однако он нарисовал ее с безупречной точностью, вплоть до манеры наклонять голову и прядей волос, выбивающихся из прически.
Тедди часто посылал ей рисунки, на которых изображал самого себя. Обычно они были карикатурными — на них он смеялся над Ивлин, посылал ей воздушные поцелуи, ужасался окрикам начальства, армейскому пайку или крысе, комично выглядывающей из его кружки. Но в нынешнем рисунке не было ничего забавного. Форма Тедди вытерлась и запачкалась, его сапоги облепила грязь. В одной руке он держал письмо, а в другой — винтовку. И его взгляд, обращенный на нарисованную Ивлин, был старческим, задумчивым и грустным.
Под рисунком он подписал: «Стоит ли ради этого умирать, Ивлин?», поставил свою подпись и дату. «Эдвард Моран, июнь 1916 года».
Этот рисунок был отправлен неделю назад. Ивлин уставилась на нарисованного карандашом солдата. Ее мутило. Она понятия не имела, жив ли до сих пор изображенный на рисунке человек.
Заводская девчонка
Они воевали уже два года. Неужели эта война не кончится никогда? Нелл казалось, что она длится уже целую вечность и будет идти всегда, и с каждым днем вести были все хуже. Капитуляция Эль-Кута, гибель Китченера, страшные, кровопролитные, затяжные сражения Верденской мясорубки. Никто не говорил напрямую, что британская армия терпит поражение, но все думали об этом, и каждый разговор о войне сопровождался невысказанной мыслью: сколько еще так может продолжаться?
Нелл размышляла, случалось ли людям когда-либо раньше с таким пристальным вниманием следить за тем, что происходило в далеких странах. От хороших вестей настроение поднималось на целый день, от плохих падало ниже некуда. А последних было гораздо больше. Они давили, как настоящая тяжесть. И заставляли теряться в догадках, что случилось с миром. И что случилось с людьми, если они довели мир до такого отчаянного положения? И каким останется мир, когда все будет кончено?
Нелл жила в пансионе, устроенном для девушек со снарядного завода. Почти все они были старше, но ненамного: самая старшая из них встречала тридцатилетие, большинству исполнилось восемнадцать или девятнадцать лет.
Нелл плохо помнила, как попала сюда. Первые недели после разрыва с Мэй она провела как в тумане. Просыпалась рывком, понимала, что надо вставать, одевалась, завтракала и ближе к середине дня осознавала, что не помнит даже, как он начался. Наверное, ей — а вероятнее, ее матери — посчастливилось разыскать этот пансион (она смутно припоминала разговор о каком-то объявлении в газете), но в остальном дни и целые недели слепились в один ком, пролетали мимо, а она ничего не замечала. А когда миновал целый месяц, вдруг однажды днем огляделась по сторонам и впервые осознала, где очутилась.
Пансион размещался в большом викторианском доме рядовой застройки, на грязноватой, некогда, должно быть, фешенебельной улице. Девушки жили в общих спальнях, по восемь человек в комнате, от соседок можно было отгородиться, задернув занавесочки вокруг своей кровати. Некоторые девушки были недовольны соседством, но Нелл, у которой с тех пор, как она перестала помещаться в ящик из-под апельсинов, никогда не было отдельной кровати, такое жилье казалось немыслимо роскошным.
Хозяйка пансиона кормила их завтраками и ужинами. Еда изысканностью не отличалась — «время военное!» — Нелл не сомневалась, что за нее они переплачивают, но все же это было гораздо лучше хлеба с маргарином. В маленькой кухоньке девушки сами готовили чай и какао, а Нелл покупала хлеб и мясные консервы и делала сэндвичи, которые брала с собой на работу. Она чувствовала себя до смешного взрослой и важной. Но поначалу скучала по уютному шуму и тесноте родного дома. Очень странно было в первую ночь засыпать в комнате, где нет ни одного знакомого человека. Но, к ее удивлению, к новой жизни она быстро привыкла. Да и после длинного рабочего дня сил и времени на тоску по дому уже не оставалось.
Соседки поддразнивали ее мужской одеждой реже, чем она ожидала. Но первый день был ужасен: проходя по общей спальне, она сразу заметила, как девушки переглядываются у нее за спиной. Потом начались шепотки и неизбежные колкости.
— Слушай, это не смешно: ты хоть понимаешь, что это женская комната?
Ну и как, черт возьми, она должна была ответить?
И еще:
— Ты только не обижайся, но что ты вообще такое? Пегги говорит, что девчонка, но ведь на самом деле нет, правильно?
«Что ты такое?» И вправду, что? Как объяснить, если даже она сама этого не знает?
Но после первых дней все улеглось. Помог ее возраст. Она же еще совсем ребенок — неинтересно дразнить ее. А может, все просто занялись своими заботами: братьями и любимыми на войне, денежными затруднениями, неудачными свиданиями. Или просто когда все вокруг постарше, уже не так важно, как ты выглядишь и похожа ли ты на остальных.
Несмотря ни на что, общие спальни пансиона были сугубо женским уголком. По вечерам в субботу в них крепко пахло духами, на подоконники сыпалась пудра из забытых впопыхах пудрениц, со спинок кроватей свисали чулки. Никогда еще Нелл не чувствовала себя такой лишней, никогда ей не было настолько неловко, как в те моменты, когда она, сидя на кровати в старых штанах Билла, наблюдала, как ее соседки прихорашиваются, собираясь в кино. Оказывается, быть женщиной можно по-разному. Например, как мама — с ее младенцами, домашними хлопотами и грубоватыми ласками. Или как работницы со снарядного завода: с папильотками, губной помадой, свиданиями за углом, подальше от глаз хозяйки пансиона. Или как суфражистки. Сидя в спальне и наблюдая за девчонками, Нелл, пожалуй, впервые поняла, как ей повезло встретиться с такими активистками, как мисс Панкхёрст, для которых быть женщиной означало делать что-нибудь. Бороться. Работать. Даже миссис Торнтон со всеми ее комитетами… она хотя бы не сидела без дела. В своем отношении к матери Мэй Нелл так и не определилась, но соглашалась быть уж лучше такой, как она, чем как Герти, которая занимала кровать напротив нее и единственной целью которой в жизни было обзавестись парнем.
