* * *
Для Нелл это был период едкого, пробирающего до костей горя. После смерти Билла всех Суонкоттов охватило нечто вроде безнадежности. Конечно, и раньше они сталкивались с трудностями. Но, по крайней мере, им было за что бороться… хоть за что-нибудь. И знать при этом, что рано или поздно все плохое кончится. Надо лишь пригнуться и упрямо пробиваться вперед.
А теперь… каждого из них будто покинула душа. Хоть мама и делала вид, что все у них в порядке, все просто замечательно.
— А ну-ка хватит топтать своими грязными башмаками мои чистые полы! И прекратите драться, ради всего святого, неужели нельзя хоть на минутку угомониться, чтобы никто не орал как резаный? Быстро выметайтесь вон отсюда, оставьте меня в покое!
Одно и то же повторялось постоянно, или так казалось. Это изнуряло. Малыши тоже все чувствовали. Дот вечно была такой… злой. Стоило попросить ее о чем-нибудь — принималась скандалить: «С чего вдруг? Почему это я должна сидеть с ним? А сама не можешь? С какой стати я должна пропускать школу из-за стирки? Почему не Нелл? Она же все равно не работает. Ну тогда Берни — почему он не может?» Нелл сама была такой в возрасте Дот (и подозревала, что у нее Дот и переняла эти замашки). Но Нелл даже представить себе не могла, насколько раздражала раньше окружающих своим поведением.
А Берни, наоборот, вел себя тише некуда. Тихоням не на что рассчитывать там, где живут ввосьмером — правда, теперь уже вшестером — в двух комнатах. Но Берни был таким всегда. (Нелл тоже часто молчала, но если уж чего-нибудь хотела, то добивалась своего с боем. А Берни только переживал и беспокоился, как пес из-за косточки.) Он был любимым братом Нелл — тощие торчащие коленки, локти и круглые голубые глаза. Она тревожилась за него. Тревожилась постоянно.
— Все хорошо, Берн? — спросила она, и он отвлекся от своего хлеба с маргарином и, в свою очередь, спросил:
— Нелл, а если кто-нибудь застрелит папу?
— Папу? Еще чего! Ему даже буры в Южной Африке ничего не сделали, забыл? А теперь он старше и умнее, чем был тогда. Немцы наверняка боятся, как бы он не перебил их всех.
И она улыбнулась, но в голубых глазах Берни по-прежнему читалось сомнение.
А потом в начале декабря отца все-таки ранили. Слава богу, неопасно — просто шрапнельный осколок засел в ноге. Но это означало, что несколько месяцев он проведет в Англии — сначала в госпитале, затем — выздоравливая дома. И все это время не будет получать ничего.
Он просился в какой-нибудь лондонский госпиталь, но из-за бюрократического хаоса попал в Ливерпуль. Мать Нелл ухитрилась наскрести денег на поездку к нему, но их хватило лишь для нее одной. Вернувшись, мать рассказала, что отец держится молодцом, только волнуется за семью. Берни и Джонни он передал в подарок кокарды, отнятые у немецких военнопленных, Дот — деревянную куколку и поцелуи всем остальным.
Так семья лишилась и денег Билла, и отцовских денег за каких-нибудь пару месяцев. Как будто вернулся прошлый год. «Каждый раз, стоит нам хоть чуть-чуть выкарабкаться, — в бешенстве думала Нелл, — что-нибудь опять идет не так. Меньше денег — значит, придется туже затянуть пояса. Меньше еды — никакого мяса, один хлеб для всех. Опять придется брать в долг у дяди, а с ним только-только расплатились за все, что задолжали в прошлый раз. Невыносимо. Столько усилий, и все это — лишь бы удержаться на плаву. И ради чего? Ради двух жалких комнатушек, темных, сырых, страшно холодных зимой. Какой в этом смысл? Какой смысл вообще во всем?»
Даже Мэй не радовала Нелл. Мало того, Мэй начинала раздражать ее своей широкой неловкой улыбкой и азартными уверениями в необходимости очередной безумной затеи ее матери с целью улучшения жизни в обществе. Все это казалось настолько… незначительным. Кому какое дело до немцев в лагерях для интернированных лиц? Или до несчастных пацифистов, не желающих воевать? С чего они взяли, что сумеют хоть что-то изменить?
Если бы пуля прошла на дюйм левее, Билл остался бы жив. Если бы осколок шрапнели пролетел на дюйм правее, отец погиб бы. Вот что на самом деле важно. Вот что многое меняет.
А все прочее — пустая болтовня.
Амьен,
Франция
Прибыли сегодня вечером в Амьен, устроили привал. Слишком устал, чтобы писать. Посылаю тебе вместо письма рисунки за неделю. Список прилагается.
Капрал Эспи пьет чай.
Рядовой Маттингли и его новый пулемет.
Двое французских детей разбирают разрушенный дом.
Французские проститутки выбрались на солнышко. Шикарно выглядят, правда?
Лошадь капитана Ласситера. Хочешь верь, хочешь нет, но ее зовут Чернушка. Не сказал бы, что это самая подходящая кличка для боевого коня!
Ты, наверное, даже не представляешь, как я скучаю по тебе и как хотел бы очутиться дома, в старой детской вместе с тобой и девочками, и рисовать ваши лица вместо этих чертовых солдат.
Всецело твой,
страшно усталый,
Тедди
Чайная на Брод-стрит,
Оксфорд
Декабрь 1915 года
Тедди,
кажется, я влюблена.
Не в мужчину, не бойся, а в Оксфорд. Тедди, не знаю, как объяснить тебе, что это значит. Впервые за всю мою жизнь меня принимают всерьез. Меня слушают, когда я что-то говорю, меня упрекают, когда я несу чушь (а я ее несу, и постоянно), — так, словно я могла бы и сама догадаться об этом. От меня так много ждут! Это потрясающе. Я привыкла к тому, что от меня не ждут вообще ничего. Или, во всяком случае, ждут, но не так.
И это не все, что есть здесь потрясающего. Еще и люди — я имею в виду, девушки-студентки. Так странно было встретить других девушек, которых интересует то же, что и меня. У тебя было такое же чувство, когда ты начал учиться живописи? Одна девушка, мисс Биллингсли, занимается со мной на одном семинаре и живет в соседней комнате. Вчера вечером мы целый час просидели на ее кровати и проговорили о том, как нам нравится милый старина Гомер. Вообрази себе такую картину в Хампстеде!
А еще я обожаю свою работу. Она трудная — само собой, ведь времени вечно не хватает, чтобы прочесть все то, что полагается, особенно если хочешь участвовать в жизни студенческих обществ, а я хочу — я состою и в дискуссионном обществе, и в клубе бриджа, и в теннисном клубе, и мисс Биллингсли еще уговаривает меня вступить на следующий семестр в общество драмы, но вряд ли я соглашусь, потому что тогда вообще ничего не успею. Но мне нравится… просто учиться и узнавать. Работать целыми днями и в конце каждого знать больше, чем в начале. Преподаватели такие умные, они знают намного больше, чем мои школьные учителя. Мне кажется, что содержимое моего мозга переписали заново, мои нервы распутали и снова соединили — конечно, это слегка сбивает с толку, но удивительно будоражит. Я как будто распускаюсь, словно цветок, и мне не терпится увидеть, какой я буду, когда расцвету.
