— А я бы — да! — заявила Нелл. — Их разнесли бы в клочки.
— Ну что ж, это было бы прискорбно, — с достоинством заключила Мэй.
Нелл прыснула. После паузы Мэй рассмеялась вместе с ней.
— Боже мой! — давясь смехом, простонала Нелл. — Ну и выдумщица ты! Ты хоть сама-то понимаешь?
— Но ты же все равно любишь меня? — спросила Мэй.
В последнее время она часто задавала этот вопрос таким тоном, словно дразнила Нелл, подшучивала над ней, не относилась всерьез. Так она пыталась приучить Нелл к этой мысли. С помощью уловки убедить ее: не важно, любят они друг друга или нет. Но на самом деле это было важно. А как же иначе? И чем дольше отмахивалась от этих мыслей Нелл, тем хуже было для нее, и она это понимала. Мэй больше ни разу не сказала, что любит ее. Но эти слова, будучи однажды произнесенными, уже не забывались.
С другой стороны, разве Нелл не любит ее? А если да, почему так боится признаться в этом?
Стараясь вести себя как можно беспечнее, она поцеловала Мэй в макушку, чтобы не встречаться с ней взглядом.
— Конечно, да, — сказала Нелл. — Ты моя девушка, ясно? Хоть и чудачка.
Проклятые мужчины
Телеграмму принесли в субботу, когда вся семья ужинала.
— Это для мисс Ивлин, — сообщила Айрис, и Ивлин вздрогнула. Никто и никогда не слал ей телеграмм, только дальние родственники на восемнадцатилетие. Наверное, эта от Тедди.
Так и оказалось. Телеграмма гласила: «ОТБЫВАЕМ ПОНЕДЕЛЬНИК РОДИТЕЛИ ЗАВТРА ЕДУТ НА МАШИНЕ ТЫ СМОЖЕШЬ? ЛЮБЛЮ Т».
— «Отбываем»? — воскликнула Хетти, читая телеграмму через плечо старшей сестры. (Неужели этих несносных детей никто не научил хорошим манерам?) — То есть во Францию, да? Он едет во Францию!
— О, дорогая! — Мать протянула руку Ивлин, но та ничего не замечала.
— Мистер и миссис Моран едут в Брайтон попрощаться, — сообщила она. — Тедди хочет, чтобы я присоединилась к ним, — можно?
— Завтра? — Мать переменилась в лице. — Боже мой, нет, едва ли.
— Это еще почему?
— Видишь ли… — Лицо матери исказила гримаса. — Дорогая, это ведь армейский лагерь.
— Родители Тедди тоже едут, — напомнила Ивлин. — И я не собираюсь бродить там в одиночестве и ждать, когда меня растлят!
Слово было выбрано как нельзя более неудачно. Отец прикрикнул:
— Ивлин!
Хетти полюбопытствовала:
— А что значит «растлят», папа?
Кезия с возмутительным чувством превосходства снизошла до объяснений:
— Это ужасно грубо, Хет, тебе нисколечко не понравится.
— Пожалуйста, не надоедай, Ивлин, — попросила ее мать. Как будто обращалась с капризным ребенком! — И кроме того, — это было сказано непререкаемым тоном, — как тебе известно, завтра приезжает тетя Мэри, так что ты просто не сможешь поехать. Не передашь мне горчицу, Кезия?
Кезия со строптивым выражением лица передала ей горчицу. Ивлин сидела ошеломленная. Что это было? Неужели мать только что не разрешила ей съездить к Тедди? Но ведь она уже не школьница. Ей восемнадцать. Она помолвлена. Если с Тедди случится что-нибудь ужасное, возможно, эта встреча окажется для них последней. Ее вновь охватило сбивающее с толку ощущение: она взрослая, и с ней происходят события, способные изменить всю жизнь, а люди рядом с ней по-прежнему относятся к ней как к капризному ребенку.
— Ты не запретишь мне, — произнесла она. — Ты просто не имеешь права.
— И все-таки запрещаю, — непреклонно отозвалась мать. Она и без того слишком избаловала Ивлин поблажками, и вот к чему это привело. Родителей Тедди она очень любила, но до сих пор не могла простить матери Тедди кошмарную встречу с суфражистками — видимо, из-за нее Ивлин и влипла в ту историю. Доверить этим людям свою дочь — ну уж нет!
Миссис Коллис уже настрадалась, пока ее дочь сидела в тюрьме, и была вынуждена смириться с новыми страданиями, согласившись отпустить дочь в университет. Но она не допустит, чтобы Ивлин стала матерью-одиночкой, тем более что Тедди едва ли сможет жениться на ней, если его убьет взрывом на войне.
Однако объяснять все это за обеденным столом она не собиралась, и, поскольку Ивлин имела чрезвычайно смутное представление о том, откуда берутся дети, часть материнских опасений остались совершенно неизвестными ей. Ивлин ужаснулась.
— Но ведь он может погибнуть, — сказала она. — Может, для меня это последний шанс увидеть его. А если бы на его месте были Кит или папа? Представь, каково бы тебе пришлось! Вообрази, что с тобой будет, если его и вправду убьют!
— Как-нибудь переживу, — ответила мать, прекрасно понимая: если с Тедди что-нибудь случится, этот разговор ей предстоит вспоминать до конца своих дней.
— Надеюсь, Кита разорвет взрывом на куски, и тогда ты наконец поймешь меня! — в бешенстве выпалила Ивлин и была с позором выставлена из комнаты.
На следующее утро, когда она спустилась к завтраку в полной готовности дуться и негодовать, на столе ее ждало письмо. В нем сообщалось, что она принята на отделение классических языков и литературы в Сомервиль-колледж, занятия в котором начинаются в октябре. Это известие потрясло ее и лишило дара речи.
За столом, как обычно, было шумно. Хетти и Кезия препирались из-за губной помады.
— Алая помада, — твердила Кезия, — и длинные красные ногти, прямо как когти, — вот какие у меня будут! И брови как нарисованные. И…
— Губная помада — это вульгарно, — перебила Хетти, но Кезия высокомерно процедила:
— Ничего ты в этом не смыслишь, хоть тебе уже двенадцать.
— Смыслю! — негодующе закричала Хетти. — Еще как смыслю! Вожатая говорит…
Ивлин бросила письмо на стол.
— Если кому-нибудь интересно, — объявила она, — я поступила учиться. В Оксфорд.
Последовала пауза, вся семья осмысливала известие. Потом отец воскликнул:
— Боже мой! Поздравляю!
Кезия рассмешила всех возгласом «Вот те раз!». Ивлин нахмурилась. Ей по-прежнему хотелось злиться, а не ликовать и принимать поздравления. Острее всего она ощущала досаду: важный момент ее триумфа был непоправимо испорчен ужасом отъезда Тедди на фронт.
Позднее наверху, у себя в комнате, она излила душу в длинном и яростном письме. «Все, что я делаю, отодвигают на задний план проклятые мужчины», — написала она, а потом изорвала письмо. Невозможно злиться или проявлять эгоизм в письмах к тому, кто сейчас собирает вещи, чтобы уйти на войну. Ведь такое письмо может оказаться последним.
Во внезапном приступе бешенства она думала: никто и никогда не поймет, каково это — услышать, что есть нечто важное, важнее всего в мире, согласиться с этим, верить в это, а потом увидеть, как его выхватывают у тебя из-под носа.
