Билл сдернул с головы кепку, швырнул ее на стол и объявил:
— Можешь занять мое место, если хочешь. Я ухожу.
— Что?.. — Нелл уставилась на него. — С чего вдруг?
Билл отвел глаза.
— В армию записался, вот с чего.
Она не сводила с него глаз. Он ответил ей вызывающим взглядом. Ну и кто здесь теперь мужчина?
— И думать забудь! — Мама подняла глаза от кастрюли, за которой следила, и поединок взглядов закончился. — Уильям Суонкотт, ты сию же минуту пойдешь обратно на призывной пункт и скажешь, что тебе всего семнадцать. Я не шучу! Какой бы ни была война, мы еще не настолько отчаялись, чтобы посылать детей на фронт, и с тебя начинать не собираемся.
— Нет, — отрезал Билл. Он снял куртку и повесил ее на крючок за дверью. И повернулся лицом к матери. — Я уже сказал им, что мне девятнадцать, поэтому меня наверняка отправят во Францию. Ты меня не остановишь, мама. Это и моя война. Как только осмотрюсь, буду присылать домой деньги и все такое.
Нелл, пристроившись у огня, видела, как мать соображала, не броситься ли на призывной пункт самой, и уже готова была так и сделать, но передумала.
— И вообще, — продолжал Билл, — все уже решено. Я не могу отказаться, это будет дезертирство. Представь, что сказал бы папа, если бы узнал, что я дезертир!
Мать попыталась возразить, но Нелл уже видела, что толку от этого не будет. Билл добился своего.
Она смотрела на него, раздираемая завистью и тревогой, раскаянием, гордостью и страхом.
В какой мере в его поступке виновата она?
Снайпер и Ганс
Нелл лежала в постели Мэй и разглядывала пятна копоти на потолке. Мэй говорила о всеобщей мобилизации, скорое объявление которой они с матерью предвидели и считали катастрофой. Нелл ловила себя на мысли, что на тревоги ей просто не хватает сил. Если солдат недостаточно, надо откуда-то взять их, разве нет? Ведь объявили же немцы всеобщую мобилизацию. И если мы хотим разгромить их, значит, и нам пора сделать то же самое. Это казалось Нелл настолько очевидным, что доводы Мэй против мобилизации озадачивали. Но спорить с Мэй бесполезно. У Нелл не было ни единого шанса убедить ее прислушаться.
Чем дольше шла война, тем труднее было Нелл находить в себе сочувствие пацифизму Мэй. Особенно сейчас, когда у ее отца в разгаре первый бой — где-то в забытом богом бельгийском захолустье под названием Ипр: никому не известно даже, как оно произносится, это название. Раньше Нелл казалось, что бои продолжаются день или два: с одной стороны выстраиваются наши, с другой — враги и стреляют друг в друга, а когда дым рассеется, считают потери и объявляют, что победила та или другая сторона. Но в этой войне сражения все длились и длились, и все на том же Ипре, и невозможно было забыть, что отец там. И не вздрагивать от каждого стука в дверь, боясь, что принесли телеграмму. И с замиранием сердца читать списки погибших в газетах, но не читать их было еще страшнее. Представить только, если с отцом что-то случилось и если об этом первыми узнают другие, к примеру миссис О’Фаррелл! Нет, даже думать невыносимо.
— …Мама считает, что для убежденных противников войны могли бы сделать исключение. Но я на это не рассчитываю. В этой дурацкой стране, похоже, вообще никто не верит в пацифизм. Даже ты на самом деле не веришь.
Нелл надеялась, что дядя возьмет ее вместо Билла на работу, но напрасно.
— Ты что, шутишь? — изумился он, когда она пришла к нему с просьбой. — Пусть твоя мама научит тебя шить, детка, ты уже взрослая, нечего тебе болтаться без дела.
И он взял вместо Билла на работу ее двоюродного брата Лайонела, хоть ему еще и четырнадцати не исполнилось. Вдобавок он был не только вороватым, но и тупым: любое объяснение приходилось повторять ему по три раза, чтобы до него наконец дошло. Нелл не знала, плакать ей или смеяться.
— А? — Она спохватилась: Мэй явно ждала от нее ответа. — В пацифизм я верю! И хочу мира так же, как ты. Просто… понимаешь, ведь война уже идет, так? По-моему, нет ничего хорошего в том, чтобы нам не воевать, этим мы разве что поможем немцам победить.
— Но речь не о том, что в этом хорошего. — Мэй села в постели.
Нелл заметила, как азартно разрумянилось ее худое личико, и чуть не застонала. Квакеров потому и назвали квакерами, то есть «трепещущими», что в них якобы трепетала сила Святого Духа. Вот и Мэй такая, мрачно подытожила Нелл.
— Когда ты против войны по религиозным убеждениям — а мы против, потому что в Библии сказано «не убий», и с этим не поспоришь, правильно? — тогда уже не важно, что случится после того, как кого-нибудь убьешь. Суть вот в чем: убийство — это неправильно, и точка, значит, и все, что случается после него, тоже, и не важно, какими хорошими кажутся тебе последствия.
— Чушь какая! — наконец распалилась Нелл. — То есть если какой-то ганс собрался взорвать школу, а у тебя будет возможность застрелить его, но ты этого не сделаешь, потому что квакерша, — и пусть себе взрывает школу? Тогда дети погибнут, и ты будешь в этом виновата. Значит, не только тот ганс их убил, но и ты ему помогла.
— А вот и нет! — с восторгом возразила Мэй. — С какой стати! Ты еще скажи, что детей убили их родители, потому что отправили в школу. В жизни все совсем не так. И потом, неизвестно еще, взорвет он школу или нет. Может, передумает. Вдобавок неизвестно, что будет, если ты его убьешь. Может, все его друзья в отместку взорвут кенсингтонскую «Олимпию». Если так рассуждать, — победно продолжала Мэй, — можно делать что угодно, если считаешь, что цель оправдывает средства. Можно, к примеру, убить маму и раздать ее деньги бедным. Или короля — у него же полным-полно денег. Ручаюсь, ты спасешь сотни жизней, если убьешь короля, продашь драгоценности короны и раздашь деньги детям бедняков. Но ты этого не сделаешь. Потому что так нельзя. Вот и все.
Потому-то Нелл и не любила спорить с Мэй. Мэй была не права. Нелл в этом даже не сомневалась. Но Мэй умела так вывернуть все доводы, что любая попытка разобраться в ее словах только усиливала путаницу.
— Но это же не настоящий ганс, — попыталась оправдаться Нелл, решив пропустить мимо ушей неожиданное подстрекательство к свержению монархии. — Он выдуманный. А если предположить, что тебе известно: ты могла бы спасти детей. И есть настоящий ганс с настоящим оружием, который прямо сейчас стреляет в людей. А ты — снайпер и можешь остановить его. И ты это сделаешь, ведь так?
— Нет, ни в коем случае, — отрезала Мэй. — И не называй немцев гансами, это некрасиво. Ни в каких детей немцы не стреляют, а если стреляют, то не больше нашего: это все пропаганда, так мама говорит. Но в любом случае я не стала бы убивать его. Я попыталась бы остановить его мирным путем, не причиняя ему вреда. Вызвала бы полицейских…
— И те застрелили бы его. Ну и какая разница, кто это сделал? Почему тогда не ты?
— Потому что они полицейские! Можно быть против армии, но за полицию! Полицейские стараются не убивать людей, если этого можно избежать. А солдаты в армии убивают всех, кого только могут! Если бы мы отправили армию полицейских взять под стражу немцев, я бы нисколько не возражала!
