Логейн сжал зубы, чтобы не выругаться вслух.
Дани услышала, подняла взгляд от бутылки. Посмотрела на него в упор — глаза у нее были совершенно трезвые, усталые и несчастные.
Она молча протянула ему вино.
Не водка, конечно, но сойдет, подумал он, забирая бутылку. Приложился к горлышку, хлебнул, закашлялся. Едва не выронил бутылку. Вот дерьмо, совсем одичал — не отличить по запаху антиванский бренди.
Отдышавшись, приложился снова. Пошло лучше. Даже стало как-то теплее. Оторвался, когда оставалось меньше четверти. Подумал — надо и девочке оставить. Она ж у нас взрослая, вон, навоевала сколько. Утерев рот рукавом, сунул бутылку обратно, ей в руки. Буркнул:
— Благодарю, миледи.
— Не стоит благодарности, милорд, — ответила она.
И голос был тоже усталый. И нарочито безразличный. Как будто она собиралась заплакать, но знала — что нельзя. И терпела, стиснув зубы.
Забрала бутылку. Покачала в руке и допила остаток. Залпом.
— Шли бы вы спать, миледи, — сказал он, все так же опираясь на подлокотник и нависая над ней.
Хотелось разглядеть ее, убедиться, что не плачет. Но в голубом призрачном мерцании разобрать было невозможно, она сама казалась призраком. Тогда он осторожно дотронулся до ее щеки. Мокрая?
Данира фыркнула. Скривила губы.
— Я же сказала, что выросла, дядя Ло. Обойдусь без сказки на ночь. А если вы имели в виду что-то еще, то извините. Вы меня, похоже, по-прежнему избалованным ребенком считаете, даже не сочли нужным рассказать… новости. — Голос у нее дрогнул и глаза подозрительно заблестели. — А что делать ребенку в вашей спальне?
— Ты права. Ребенку — нечего. — Логейн выпрямился, отступил. Убрал руки за спину, чтоб не видела, как дрожат. — Прошу прощения, миледи. Забылся. Сказки, знаете ли…
Он усмехнулся, отступил еще на шаг.
Надо было уйти. Просто уйти. Но не получалось.
Хотелось схватить ее на руки, целовать, обещать, что все будет хорошо, что он защитит ее, и никаких больше тайн… Но хорошо не будет. Или будет — ей, но не с ним. Дай Создатель, чтобы было.
Еще шаг назад. Словно — от границы, где стоят легионы шевалье. От корабля, на котором уплывает Мерик. От Остагара.
— Прости, — совсем тихо, голоса нет, сил видеть ее нет. Надо уйти. Он должен.
Она заглянула в бутылку. Перегнулась через подлокотник, поставила ее на пол. Посмотрела ему в глаза. И усмехнулась. Совсем невесело.
— Нет. Не прощу.
— Ну, значит, не простишь. Альс твой вот тоже. Не простил.
Он пожал плечами. Подумал немножко и, выхватив ее из кресла, прижал к себе, впился в рот, грубо, жадно.
На поцелуй она не ответила. Только закрыла глаза и ждала — когда отпустят, очевидно.
Не отпустил. Оторвался от губ, пахнущих бренди и слезами, прижался к виску, погладил спину, запоминая каждый изгиб, каждую тонкую косточку.
— Это тоже не простишь, Дани? Ты… — запнулся, сглотнул подкатившую к горлу горечь скверны. Потерся губами об ушко. — Ладно, обойдусь. Плевать. Мне не привыкать быть злодеем.
Она молчала. Терпела. Как кукла. А он все не мог ее отпустить, и почему-то очень хотел объяснить, рассказать — чтобы никаких тайн…
— Ты просто выслушай, ладно? — Он погладил ее по голове. — Можешь не отвечать, не прощать, как хочешь. Ты только… нельзя тебе умирать, Дани. Мне можно, я старик. А Кзти вчера принесла дневники командоров, там Дункан писал. Про Стражей, про Архидемона. Он не хотел тебя призывать в орден, знаешь? Ему пришлось, потому что некого больше было. Это я виноват, не поговорил с ним, злился, ревновал тебя. Дурак старый. Если б знал… Я сам должен все исправить, Дани. Столько ошибок. Столько смертей. Если еще и ты, это слишком…
— А как я буду? Без тебя?
Она всхлипнула, уперлась ему руку в грудь.
— Ты же мог сказать! Мог сказать сразу! А не так. Я же верила, что ты мне… что мы… Я тебе так и написала, когда мы уехали к Эамону. А ты мне не доверяешь. Пусти, не надо держать. Я так не хочу!..
— Написала? — Он поймал ее за руку, прижал к щеке. — Я не мог сразу. Собрание же было. И Хоу. И обед этот клятый. Благородные ушастые сэры, дери их…
— А ты не получил, да? Ты не получил мою записку? — Дани опустила глаза, вздохнула. — Я понимаю. Только… — она запнулась. — А как теперь, мой лорд?
— Теперь… как скажешь, Дани. Только ты сразу скажи, хорошо? Если не хочешь, я не буду держать.
— Я тебя очень люблю, мой лорд. Очень. И… все, что ты захочешь. Правда.
Она прижалась, подставила губы…
И тут кто-то кашлянул и постучал в дверь. Не отпуская Дани, Логейн обернулся, нахмурился.
На него сощурила недобрые желтые глаза молодая женщина. Очень красивая и очень раздетая. Осмотрела его оценивающе — как мабари. Облизнулась. И, наконец, проговорила:
— О, так не нужно опасаться. Не враг я вам, и одного добра желаю.
Дани резко обернулась. Удивленно зашипела.
— Морриган! Что ты здесь делаешь?..
Логейн мог бы сказать, и что она делает, и куда ей пойти, но было бы слишком… э… по-солдатски прямо. Но вот чего он сам делать не собирался, так это отпускать Дани и отвлекаться на ведьму. Даже если это та самая дочь Флемет.
Ведьма покосилась на него насмешливо.
— Вам помешать я не хотела. Но разговор есть очень важный. Мне ведомо, что победитель Страж душою должен за победу расплатиться. Могу помочь я избежать того.
Дани дернулась и замерла. Обернулась к нему, уставилась едва ли не с отчаянием.
Проглотив все, что думает о ведьмах, их предложениях, и особенно о предложениях Ведьмы Пустошей, Логейн кивнул.
— Мы слушаем.
— Ритуал, — протянула ведьма. Осмотрела его еще раз, довольно кивнула сами себе и еще раз облизнула губы. — Под покровом ночи исполнен должен быть. Коль понесу ребенка я от Стража, то Бога Древнего душа войдет в дитя. И уцелеют все.
Ритуал? Дитя?! Кажется, он все же напился. До зеленых гарлоков и бешеных ведьм.
— Э… — выдавил он вместо рвущейся с языка порции мата. — Дани, твоя подруга всегда так шутит?
— Морри… — Дани сглотнула. — Ты… серьезно?..
Ведьма улыбнулась одними губами.
— Тебя я стала другом называть, хоть то и редкость. Лгать тебе не стала б. Спасенье ваше в Ритуале древнем. Или король, иль этот воин пусть со мной возлягут. И живы будут, коль на то решатся.
Таким дураком Логейн не чувствовал себя лет с тринадцати, когда его застукали подглядывающим за девицами в реке. Нет, пожалуй, сейчас все было куда хуже. Потому что он никак не мог поверить, что это всерьез, и что все его метания, страдания и идиотский героизм были зря.
