Сгорбившись над листком, Женевьева обмакивает перо в маленькую чернильницу, стоящую рядом на койке, и пишет:
Париж, 1 марта 1890 г.
Милая сестрица,
за окнами белым-бело, но мы даже не можем потрогать снег – до того холодно, что нас не выпускают на улицу. В дортуаре воздух тоже ледяной, так что можешь себе представить, как тут все ждут обеденного часа, когда подают горячий суп.
Ты мне приснилась нынче ночью. Я видела тебя как наяву: твою нежную кожу, рыжие локоны, бледные губки. Ты стояла прямо передо мной и смотрела в глаза молча, но я как будто слышала твой голос. Навещай меня почаще – я так рада встречам с тобой. И я точно знаю, что сегодня ночью ты действительно была рядом.
Несколько дней назад пришло очередное послание от Эжени. Она все еще пишет заметки для «Спиритического обозрения» и непременно прислала бы мне экземпляр журнала, но знает, что здесь его у меня отберут. Благодаря своему таланту она уже прославилась в узких кругах тех, кто интересуется этой темой в Париже. Эжени старается быть осторожной и окружать себя людьми, которые не примут ее за еретичку. Если бы они знали…
Те, кто осудил Эжени и вынес приговор мне самой… они исходили из собственных предубеждений. Незыблемая вера в какую-нибудь идею всегда приводит к предрассудкам. Я ведь уже писала тебе о том, насколько легче мне стало, как только у меня появились сомнения? Да, нельзя обзаводиться твердыми убеждениями, нужно уметь сомневаться – во всем, и в самой себе тоже. Сомневаться. Мне эта мысль кажется удивительно ясной с тех пор, как я оказалась по эту сторону и сплю на одной из коек в дортуаре, который раньше наводил на меня ужас. Я не чувствую родства с женщинами, живущими здесь, вокруг меня, но теперь я их вижу – такими, какие они есть на самом деле.
Я по-прежнему хожу в церковь. Не к мессе, конечно же. Хожу туда одна, когда никого нет и пусто во всех приделах. Я не молюсь. Не уверена, что уже обрела Бога, и не знаю, случится ли это со мной однажды. Зато у меня уже есть ты. Вот что важно.
Неизвестно, скоро ли меня выпустят из Сальпетриер и выпустят ли когда-нибудь. Я сомневаюсь, что свободу нужно искать по ту сторону стен. Я была по ту сторону, провела там большую часть жизни, но никогда не чувствовала себя свободной. Надежды и устремления должны быть связаны с чем-то другим. Ожидание освобождения – пустое и невыносимое чувство.
Вокруг суетятся любопытные, стараются прочитать, что я пишу, так что пора заканчивать.
Я думаю о тебе. Возвращайся поскорее – ты знаешь, где меня найти.
Обнимаю тебя от всего сердца.
Женевьева.
Она поднимает голову к умалишенным, окружившим ее койку:
– Я закончила письмо, тут нечего читать.
– Какая жалость!
Стайка любопытных сразу рассеивается. Женевьева опускается на корточки в проходе – между железными ножками ее койки на полу лежит чемоданчик, закрытый на замок. Повернув ключ, Женевьева тянет за ручку – в чемоданчике хранится сотня конвертов. Она пристраивает сбоку перо и чернильницу, складывает только что законченное письмо и подсовывает его в самый низ стопки. Заперев чемоданчик, заталкивает его поглубже под койку, встает и под внимательными взорами медсестер идет к окну, расправляя обеими руками голубую шаль на груди.
В парке снежный покров становится все толще. Неподвижно стоя у окна, Женевьева думает о Люксембургском саде, вспоминает, какой он зимой – безупречно белые аллеи, ледяной покой, следы в глубоком снегу…
Такая красота, что хочется сберечь ее навечно.
Кто-то трогает Женевьеву за плечо, и она с удивлением видит справа от себя Луизу.
– Ты забросила вязание?
– Приставучие тетки утомили, пусть подождут немного. – Луиза, скрестив руки на груди, разглядывает некоторое время заснеженный парк за окном и пожимает плечами: – Раньше мне это казалось красивым. Теперь я ничего не чувствую.
– А что-нибудь еще тебе кажется красивым?
Луиза задумывается, склонив голову, водит мыском туфли по трещине в плитке на полу.
– Не знаю… Наверное… Когда я думаю о маме, мне вспоминается, что она казалась мне красивой. Вот и всё.
– Этого достаточно.
– Да. Мне этого достаточно.
Луиза смотрит на неподвижную Женевьеву, на ее руки в мелких морщинках, придерживающие шаль на груди.
– Скучаете по жизни там, мадам Женевьева?
– Я думаю… что никогда не знала жизни там. Я всегда была здесь.
Луиза кивает. Обе женщины остаются у окна бок о бок, глядя на парк, который становится все белее, будто в нем выцветают краски.
