– Ваша сестра не безумна. Она способна помогать другим людям, но для этого ей нужно выйти на свободу. – Из гостиной доносится звон посуды, и женщина хватает молодого человека за предплечье: – Завтра, в шесть часов вечера. Другого случая у вас не будет.
Отпустив его руку, Женевьева поспешно выходит из квартиры. Дверь за ней остается приоткрытой, и Теофиль видит, как гостья спускается по лестнице, стремительно и бесшумно. Он прикладывает руку к груди – под ладонью всполошенно колотится сердце.
* * *
Тереза просыпается, но тяжелые веки не сразу открываются в полумраке дортуара. Уже настал вечер. В помещении горят масляные лампы, движутся женские силуэты. Знакомое радостное волнение в умах и жестах – оно возвращается в Сальпетриер каждый год накануне средопостного бала, и мало кому удается заснуть в эту ночь. Все пребывают в ажитации, то и дело раздаются нервный смех и возгласы.
Тереза пытается сесть на койке – опирается руками на матрас, чтобы подняться, но запястья мгновенно пронзает боль. Она замирает, кусая губы, чтобы сдержать крик – ее будто полоснули ножом, – а потом приходит понимание, как вспышка, от которой плывет перед глазами. Надо же, забыла…
С тех пор как Тереза оказалась в Сальпетриер, ее два-три раза в месяц мучили кошмарные сны. Бывшая проститутка вскакивала посреди ночи с криком, звала на помощь – и такая же паника охватывала остальных умалишенных, спавших в дортуаре. Утром Тереза ничего не помнила. За исключением этого, в поведении самой давней обитательницы отделения истеричек никаких отклонений не было.
Но кошмары уже давно прекратили ее посещать – просто исчезли неожиданно, без причины. Тереза стала спокойно спать по ночам, а днем пребывала в полнейшем душевном равновесии. Состояние пациентки стабилизировалось настолько, что на вчерашнем медосмотре Бабинский не обнаружил оснований дальше держать ее в Сальпетриер. И его вердикт ошеломил Терезу. Она, уже немолодая женщина, представила, что ей придется снова увидеть Париж, ходить по его улицам, вдыхать запахи города, подниматься на мосты над Сеной, куда она столкнула когда-то своего любовника, встречать на пути других мужчин с неизвестными намерениями, стоять на тротуарах, где ей знаком каждый булыжник. Представила – и ее охватил неуправляемый страх. Краем глаза заметив на столе медицинские ножницы, она схватила их с такой быстротой, что Бабинскому через секунду ничего не оставалось, как только звать на помощь медсестер.
Впервые Тереза пришла в себя вчера вечером. Увидела бинты на запястьях и почувствовала облегчение. Теперь уже никто не выгонит ее из Сальпетриер.
Ей все-таки удается приподняться, опираясь на локти, и она, выпростав руки из-под одеяла, снова рассматривает бинты – под белым проглядывают бурые пятна засохшей крови. Кожу саднит, порезы не просто ноют – криком кричат. С вязанием придется какое-то время подождать. Тереза убирает руки обратно под одеяло, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Женщины потихоньку возвращаются с ужина в столовой, но ложиться спать не спешат. Все их мысли заняты предстоящим балом – в своем воображении они уже слышат аплодисменты, танцуют с гостями, мечтают о романтической встрече или хотя бы о мимолетном мужском взгляде. Каждая мелочь, которую завтра они увидят, услышат, почувствуют, будет заботливо сохранена в памяти, как драгоценная реликвия в сокровищнице.
Один силуэт в полумраке отличается от остальных. Девушка в черном платье, прямая и напряженная, идет между рядами коек, не разделяя всеобщего ожидания праздника. Тереза узнаёт Эжени. Та садится на свою койку, не удостоив соседку и взглядом, быстро снимает сапожки и залезает под одеяло. Тереза замечает клочок бумаги у нее между пальцами, но Эжени быстро заправляет его под рукав платья, переворачивается на другой бок, спиной к Терезе, и замирает, надежно храня свой секрет.
В этот момент не успевшую ничего понять вязальщицу кто-то берет за плечо.
– Тереза, ты проснулась?
Слева от нее стоит молодая медсестра. Эта пухлая брюнетка с заурядным лицом в Сальпетриер совсем недавно по меркам Терезы – всего год или два. Она из тех, кто нанимается на работу в больницы за неимением лучшего. С таким же успехом подобные ей санитарки могли бы трудиться прачками или домашней прислугой. Они обихаживают пациенток с безразличием, как подавали бы чай или стирали белье, в точности выполняют указания, а между делом, чтобы скрасить бесконечную скуку, непрерывно судачат – об умалишенных, о других медсестрах, о врачах и интернах. Любая новость, самое незначительное происшествие у них тотчас становятся предметом сплетен – событие превращается в общее достояние, перемалывается, пережевывается, обрастает подробностями, высмеивается. На скамейке в парке или у окна в коридоре медсестры сплетничают самозабвенно, как домработницы во дворах. Откровенничать с такими нельзя – любое признание будет незамедлительно предано огласке.
Тереза равнодушно поводит плечом, стряхивая руку медсестры:
– Проснулась, да.
– Тебе что-нибудь нужно? Ты пропустила ужин.
– Я не голодна, спасибо.
Брюнетка садится на корточки рядом с койкой. Тереза – единственная из умалишенных, к кому новенькие медсестры относятся с некоторым уважением, даже пытаются наладить с ней общение. Вязальщица как-никак провела здесь двадцать с лишним лет и многое может рассказать.
Девушка указывает пальцем на Эжени и переходит на шепот:
– Видишь вон ту, которая якобы говорит с покойниками? Только что в столовой Старожилка передала ей записку. Клочок бумаги. Сделала это втихаря, но я заметила.
Тереза, ничуть не удивленная словами медсестры, косится на Эжени – та неподвижно лежит на своей койке спиной к ним обеим. Вязальщица и раньше подмечала внимательные взгляды Женевьевы в сторону новенькой, а вот волнение, при этом читавшееся на лице сестры-распорядительницы, действительно изумляло – Терезе еще не доводилось видеть ее в таком смятении. С тех пор как Эжени Клери, эта барышня из приличной семьи, появилась в Сальпетриер, Старожилка сама не своя. Но поскольку между ними явно происходит что-то серьезное, Тереза не желает вмешиваться и не стремится узнать об этом больше, чем нужно.
Она обращает на медсестру недовольный взгляд:
– И что с того?
– Они чего-то затевают, как пить дать. И я этого так не оставлю.
– Слушай, детка, тебе что, больше заняться нечем? Здесь больница, а не кафешка. Выполняй-ка лучше свои обязанности, вон там две чокнутых ссорятся из-за капора.
Медсестра встает, нахмурив брови:
– Если я выясню, что тебе об этом что-то известно, пожалуюсь доктору.
– Не кафешка и не школа. Иди уже, ты меня утомила. У меня порезы не затянутся, если буду слушать твою болтовню.
Ябеда, поворотившись на каблуках, удаляется, а Тереза снова смотрит на Эжени.
Свернувшись в клубок на боку, девушка беззвучно плачет, отводя с лица мокрые пряди волос. Она не видит и не слышит, что происходит вокруг. В голове вихрем носятся тысячи мыслей. Наконец, словно для того, чтобы убедиться, что ей ничего не приснилось, и окончательно поверить, она осторожно достает из рукава записку, полученную от Женевьевы. Пальцы у нее дрожат, когда она разворачивает клочок бумаги. На нем почерком Старожилки написано:
