Молодой человек напряженно замирает на стуле и краснеет. Все взгляды обращены на него, словно это он виноват в том, что явилась незваная гостья. Отец с недовольным видом откладывает нож и вилку:
– Ты знал, что она должна прийти?
– Разумеется, нет.
– Выйди к ней и скажи, что я занят. У меня нет на нее времени.
– Конечно.
Теофиль неловко встает, кладет салфетку рядом с чашкой и направляется в прихожую.
Женевьева ждет у входной двери, обеими руками держа зонтик, с которого капает вода. Ботинки и подол платья у нее тоже мокрые; у ног на паркет уже натекла лужа.
Одной рукой Женевьева поправляет шляпку и выбившиеся пряди волос. Она нервничает – опасается, что к ней выйдет Клери-отец. С тех пор как женщины переступают порог Сальпетриер, никто уже не желает о них слышать, особенно родственники, и отец Эжени не стал исключением. Теперь, когда его дочь находится в доме умалишенных, само упоминание ее имени для него оскорбительно. В этом мире репутация главы семейства куда важнее судьбы его дочерей. Из всех Клери можно рассчитывать только на брата Эжени. «Он приходил навестить сестру. Мальчик испытывает чувство вины – это очевидно. К нему и нужно обратиться», – решила Женевьева. Именно поэтому она сюда пришла.
Накануне по дороге домой внутренние перемены, начавшие происходить в ней некоторое время назад, закончились полным переворотом сознания. Слова Шарко ошеломили Женевьеву. Трагические события, следовавшие одно за другим последние несколько дней – несчастный случай с отцом, потом с Луизой и с Терезой – расшатали нервы, и только выговора от Шарко ей не хватало, чтобы совсем потерять ориентиры. Теперь Женевьеве казалось, что она уже не властна над самой собой. Привычный мир зашатался и рухнул в одночасье, все изменилось настолько, что она стала задаваться вопросом, не пора ли отказаться от своей должности в Сальпетриер.
Пока Женевьева шла к Пантеону, в ее душе набирала силу обида. Двадцать с лишним лет она упорно трудилась, проводила в больнице бессонные ночи, знала там каждый коридор, каждый камень, лицо каждой умалишенной пациентки лучше, чем кто-либо. Лучше, чем сам Шарко. И он осмелился пренебречь ее мнением, с высоты своего пьедестала одним презрительным взмахом руки отмел просьбу той, которая им восхищалась. Не пожелал ни выслушать ее до конца, ни услышать. В этой больнице ни один мужчина не прислушивался к женщинам.
Теперь с каждым шагом Женевьева чувствовала, как внутри разгорается гнев. Она понимала, что дело не в нервах, – в ней вызрел протест, точно такой же, как тот, что в детстве побуждал ее восставать против священников и религии. Под сомнение поставили ее убеждения, суждения, саму личность; ее унизили, навязали правила поведения. Она думала, что заняла свое законное место в этой больнице, что ее слово здесь приобрело вес, но вдруг оказалось, что этот вес оценивается не по сути и справедливости, а исключительно по воле одного-единственного человека – профессора Шарко.
Возможно, она преувеличивает, и ее обида несоразмерна. Возможно, не стоит обижаться на банальный выговор. Но больше всего возмущения у нее всегда вызывали ошибки людей, которых она уважала. А Шарко на этот раз ошибся.
Решение было принято окончательно и бесповоротно: она поможет Эжени. Так же, как Эжени помогла ей.
* * *
Теофиль, оказавшись в прихожей, сразу узнал сестру-распорядительницу, и у него перехватило дыхание.
– Мадам?..
Женевьева озирается:
– А где ваш отец?
– Он занят и передает вам свои извинения за то, что…
– Нет-нет, это очень хорошо, я как раз хотела поговорить с вами наедине.
– Со мной? – Теофиль тоже оглядывается и понижает голос: – Если речь о книге, которую я вам принес, умоляю, ни слова о ней…
– Речь не о книге. Мне нужна ваша помощь.
Сестра-распорядительница подступает к Теофилю ближе и тоже переходит на шепот. В конце коридора в дверном проеме видна часть обстановки гостиной, где царит тишина, но обеденный стол и сидящие за ним люди не попадают в поле зрения.
– Ваша сестра должна покинуть Сальпетриер.
– Что с ней? Это серьезно?
– Она совершенно здорова. Ваша сестра не безумна, однако врачи не желают ее отпускать.
– Но если она не безумна…
– Те, кто попадает в Сальпетриер, крайне редко оттуда выходят.
Теофиль снова встревоженно оглядывается, смотрит в конец коридора, желая удостовериться, что их никто не слышит, и нервно проводит рукой по волосам.
– Не понимаю, как я могу вам пригодиться. Я не опекун Эжени. Только наш отец вправе забрать ее оттуда.
– Но он этого не сделает?
– Нет. Никогда.
– Завтра вечером в больнице будет средопостный бал. Я внесла вас в список приглашенных под фамилией Клерен – изменила ее на всякий случай, чтобы не вызывать ассоциаций с умали… с пациенткой.
– Завтра?..
– Вы встретитесь на балу. Там будет шумно, так что вы сумеете незаметно ускользнуть. Я выведу вас обоих из больницы.
– Но я… я не смогу привезти ее сюда.
– До завтрашнего вечера у вас еще много времени – придумайте что-нибудь. В какой-нибудь каморке под самой крышей ей все равно будет лучше, чем там, где она сейчас находится.
С порога гостиной доносится голос, и Женевьева с молодым человеком одновременно вздрагивают.
– Месье Теофиль, все в порядке?
В дверном проеме стоит слуга. Теофиль машет ему дрожащей рукой:
– Да-да, Луи, мадам уже уходит.
Слуга, на мгновение задержав на нем взгляд, исчезает в гостиной.
Теофиль принимается беспокойно расхаживать по коридору туда-обратно, ероша волосы.
– Все это так неожиданно… Я не знаю, что вам сказать.
– Вы хотите, чтобы ваша сестра была свободна?
– Да… Да, конечно.
– Тогда доверьтесь мне.
Теофиль наконец останавливается и смотрит на Женевьеву. Перед ним как будто совсем другая женщина, не та, какой он запомнил ее в прошлую встречу, когда передавал книгу. Внешне она не изменилась, нет, но выражение лица и поведение совсем иные: тогда сестра-распорядительница вгоняла его в робость, теперь всем своим видом располагает к доверию. Он подходит ближе:
– Почему вы помогаете моей сестре?
– Потому что она помогла мне.
Теофилю кажется, что этим ответом сестра-распорядительница и так сказала больше, чем могла себе позволить, но у него есть вопросы, которые мучают его уже две недели, и только эта женщина способна их разрешить. Он открывает рот, однако не может произнести ни слова – ответы заведомо его пугают.
Женевьева, словно догадавшись о его колебаниях, прерывает молчание первой:
