– Могу сказать лишь одно: за то время, что я за ней наблюдаю, она не проявила никаких отклонений в поведении. Эжени Клери не место среди умалишенных.
Шарко, нахмурившись, размышляет несколько секунд.
– Когда она к нам поступила?
– Четвертого марта.
– Значит, пока еще рано делать выводы, справедливо ли будет ее отпустить.
– Но держать нормальную женщину среди сотен умалишенных совершенно несправедливо.
Хозяин кабинета пару секунд смотрит в глаза Женевьеве, затем встает, со скрежетом отодвинув стул, и делает пару шагов к полке, на которой лежит коробка с сигарами. Под его ногами скрипит паркет.
– Если эта девушка действительно слышит голоса – значит, речь идет о неврологических нарушениях. Если лжет – она сумасшедшая из разряда тех, кто воображает себя Жозефиной де Богарне или Девой Марией.
Женевьева тоже поднимается со стула, охваченная даже не разочарованием – чувством, что ее обманули. Шарко по другую сторону стола раскуривает сигару.
– Доктор, простите, но Эжени Клери не сумасшедшая. Я достаточно давно работаю в больнице, чтобы утверждать это с уверенностью.
– С каких пор вы стали бросаться на защиту пациенток, Женевьева?
– Послушайте, пожалуйста, через два дня средопостный бал – у медсестер сейчас и так много хлопот, а пациентки в дортуаре к тому же взбудоражены происшествиями с Луизой и Терезой. Это совсем не подходящая обстановка для девушки, не проявляющей ни малейших симптомов…
– Но вы же поместили ее в отдельную палату, разве нет?
– Простите?..
– После медицинского освидетельствования Бабинский описал мне сцену небывалого буйства. Вы ведь изолировали эту пациентку от остальных?
Женевьева чувствует, что ее застали врасплох, но старается не отводить глаза – это было бы признанием собственной слабости. Ей лучше, чем кому-либо, известно, что такое взгляд врача: на нее так всю жизнь смотрит отец. От взгляда врачей, отточенного профессией, ничто не ускользает – травмы, отклонения, нервный тик, слабость. Хотите вы того или нет, они читают вас, как книгу.
– Действительно изолировала. Таков порядок.
– Вы сами убедились, что эта девушка неуравновешенна. И неважно, мифоманка она или медиум – ее поведение агрессивно и представляет угрозу. Стало быть, ее место здесь. – Шарко с сигарой в руке возвращается за стол, берет перо из чернильницы и продолжает: – Впредь, Женевьева, прошу вас не беспокоить меня по таким случаям. Ваши обязанности здесь состоят в том, чтобы обихаживать пациенток, а не ставить им диагнозы. Извольте оставаться в рамках своих полномочий.
Эта отповедь прозвучала для Женевьевы, как удар грома. Хозяин кабинета меж тем уже снова взялся за медицинские карты и перестал обращать внимание на сестру-распорядительницу, которой он только что сделал унизительный выговор. Человек, появившийся в Сальпетриер гораздо позже, чем она, но заслуживший ее безмерное уважение, свел роль своей почитательницы до уровня простой сиделки. В его глазах опыт, приобретенный Женевьевой в этих стенах, годы трудов и преданности не дают ей права на собственное мнение.
Женевьева в оцепенении не может вымолвить ни слова. Как в детстве, когда отец бранил ее, она некоторое время стоит неподвижно, втянув голову в плечи и сжав кулаки, чтобы не разрыдаться, а затем, оставив слова Шарко без ответа, всё так же молча покидает кабинет, решив не тревожить больше врача, который вернулся к своей работе и потерял интерес к ее персоне.
Глава 11
17 марта 1885 г.
Кофе дымится в фарфоровых чашечках, приборы звякают о тарелки; купленный этим же утром хлеб еще горячий – если разломить хрустящую корочку, мякиш почти обжигает пальцы. В оконные стекла колотит неутомимый дождь.
Теофиль машинально помешивает ложечкой густой, черный, исходящий па́ром напиток. Молчание, которое теперь царит за столом во время семейных завтраков, невыносимо. Молчание и всеобщее равнодушие к пустому стулу, стоящему напротив. Имя Эжени в доме больше не произносят, как будто ее и не было никогда. За две недели ее отсутствия в домашнем распорядке ничего не изменилось – люди за столом намазывают маслом хлеб, окунают печенье в чашку с чаем, дуют на горячий кофе, жуют омлет. Только теперь это происходит в молчании.
Из задумчивости молодого человека выводит старческий голос:
– А как же завтрак, Теофиль?
Он поднимает голову – сидящая рядом бабушка спокойно выдерживает его взгляд, отпивая чай. Улыбка старухи для него тоже невыносима, и Теофиль сжимает под столом кулаки.
– У меня сегодня нет аппетита, бабушка.
– Ты стал мало есть по утрам.
Теофиль молчит. Если бы эта пожилая дама с притворно добрым лицом не предала доверие родной внучки, он ел бы как обычно. Ее морщинистое лицо лживо – она лишь прикидывается благодушной и ласковой, всегда готовой приласкать младшеньких и одарить их внимательным взглядом голубых глаз. Если бы не эта старуха, достигшая совершенства в искусстве обмана, Эжени сегодня утром по-прежнему сидела бы напротив него. Старуха, которой годы не принесли мудрости, но и не сделали слабоумной, прекрасно понимала, что будет, если она поделится с сыном откровениями внучки.
Теофиль злится на бабушку за предательство, злится на отца за то, что он вероломно, без объявления приговора, отправил Эжени в дом умалишенных, злится на мать за вечное малодушие и бездействие. Ему хочется опрокинуть стол, окутанный молчанием, разметать тарелки и чашки, каждому в этой комнате бросить в лицо обвинение в неправедном суде, но он сидит неподвижно – две недели играет такого же труса, как остальные. К тому же он и сам участвовал в той поездке, сам помог запереть сестру в доме умалишенных. Подчинялся приказам отца. Не предупредил Эжени. Притащил ее в проклятую больницу, прямо в вестибюль, хотя она умоляла не делать этого. Стыд, терзающий Теофиля, не позволяет ему вслух осудить родственников. Гнев, обращенный против тех, кто сидит сейчас с ним за одним столом, нельзя назвать праведным, потому что те же самые обвинения можно предъявить и ему самому. Бабушка ухитрилась все сделать так, чтобы вина пала на каждого в этом доме.
* * *
Колокольчик в прихожей звонит так внезапно и громко, что все вздрагивают. Луи, оставив поднос с чайником, выходит из гостиной. Франсуа Клери, расположившийся во главе стола, достает часы из жилетного кармана и смотрит на циферблат:
– Для гостей еще слишком рано.
Луи возвращается в гостиную:
– Месье, пришла некая Женевьева Глез. Из Сальпетриер.
Услышав название больницы, все будто окоченели. Никто не ждал, что оно может здесь прозвучать, и главное – никто этого не желал. Справившись с удивлением, Клери-отец хмурит брови:
– И что же ей нужно?
– Не знаю, месье. Она хочет видеть вас и месье Теофиля.
