Эжени сидит на койке по-турецки, скрестив руки на груди. Глядя на Луизу, она чувствует, как внутри поднимается волна гнева, но понимает, что ничего не может сделать. Как выразить протест медсестрам, врачам, тому самому врачу, всей больнице, если, сто́ит лишь повысить голос, ее сразу запрут в одиночной палате, а то и прижмут платок с эфиром к лицу.
Она переводит взгляд за окно. Вдалеке умалишенные гуляют по аллеям, расцвеченным лучами солнца, и сразу оживают детские воспоминания о том, как родители водили ее в парк Монсо. Весной и летом по воскресным дням они бродили по главным аллеям и по тенистым тропинкам, смотрели на фонтаны и колоннады, пересекали белокаменные мостики с перилами, встречая на своем пути других детишек, женщин в чудесных нарядах, респектабельных господ, что-то вещавших и отбивавших ритм тросточками. Еще Эжени вспоминает о семейных пикниках на лужайках, о том, как ладони пахли свежей травой, о толстой шершавой коре восточного платана, о чириканье воробьев, порхавших с ветки на ветку, о праздной толпе – целом облаке из кринолинов и зонтиков от солнца, о стайках детей, гонявшихся за собачками, о черных цилиндрах и шляпках с цветами, о безмятежном покое огромного парка, где время будто застыло, где жизнь казалась прекрасной; о временах, когда они с братом еще могли наслаждаться настоящим, не страшась будущего.
Эжени отгоняет воспоминания, тряхнув головой. По натуре она не склонна к меланхолии, но вороха ярких картинок, взметнувшегося в памяти, оказалось достаточно, чтобы повергнуть ее в оцепенение, и освободиться от него не было сил.
* * *
Луиза на соседней койке наконец поворачивает лицо – бледное, круглое, сейчас похожее на луну, – к Терезе.
– Теперь он никогда меня не полюбит, Тереза.
Та, поначалу удивившись, а затем обрадовавшись, что девушка наконец-то заговорила, с улыбкой вскидывает брови:
– Кто?
– Жюль.
Вязунья сдерживается, чтобы в очередной раз при упоминании этого имени не закатить глаза к потолку, и нежно гладит Луизу по волосам.
– Он ведь тебя уже любит, ты сама говорила.
– Да, но… не так.
– Тебя вылечат. Я видела, как Шарко справлялся с параличом.
– А если со мной не получится?
Тереза молчит. Она солгала – за все время в Сальпетриер ей ни разу не доводилось видеть, чтобы доктор Шарко исцелял пациенток с гемиплегией, – и от этого ей неловко перед Луизой, но иногда ложь не просто неизбежна, она спасительна.
– Тереза!
Оклик, прозвучавший с порога дортуара, заставляет всех трех женщин вздрогнуть – медсестра, стоящая в дверном проеме, делает Терезе знак подойти.
Вязунья поглаживает Луизу по плечу, радуясь, что ее избавили от необходимости лгать дальше.
– У меня сегодня обследование, Луиза, я скоро вернусь. Оставляю тебя в хорошей компании.
Тереза, улыбнувшись Эжени, выходит из дортуара. В дверях она чуть не сталкивается с Женевьевой и каменеет лицом. Обе женщины, застыв, смотрят друг на друга. В глазах Терезы злость мешается с грустью:
– Вы не смогли ее защитить, Женевьева.
С этими словами она уходит по коридору, оставив сестру-распорядительницу стоять на месте. Женевьеве больно от упрека. Отыскав взглядом Луизу в дортуаре, она видит неподвижно стоящую в ногах ее койки Эжени – та слегка наклонила голову вправо, словно прислушивается к чему-то у себя за спиной. Или к кому-то.
Другие умалишенные ничего не замечают – их внимание поглощено нарядами для предстоящего бала, – а санитарки незаметно переходят от одной группки к другой, следя за тем, чтобы страсти не накалялись.
Женевьева осторожно подступает поближе к двум девушкам в углу. Эжени по-прежнему стоит рядом с Луизой не шелохнувшись. Ее темные волосы подобраны в шиньон на макушке, видна голая шея, и это придает всей фигурке изящный силуэт. Она не видит Женевьеву – смотрит в другую сторону и прислушивается, а время от времени слегка качает головой, будто кивает кому-то; эти движения были бы неразличимы, если бы Женевьева не наблюдала за ней так внимательно.
Вдруг Эжени кладет ладонь на левое плечо Луизы и тихонечко, чтобы не привлечь внимания остальных, склонившись над девушкой, начинает напевать:
Глазки сияют, щечки румяны —
Как же ты хороша.
Доченька, ангел мой, рядом с тобою
Радуется душа.
Луиза широко открывает глаза и переводит взгляд на Эжени:
– Эту песенку… эту самую песенку мне пела мама. – Ее левая рука тянется к правой, безвольно лежащей на груди, и крепко ее сжимает. Глаза девушки затуманиваются от воспоминаний. – Откуда ты ее знаешь?
– Ты один раз напела.
– Правда?
– Конечно.
– А я не помню…
– Мне кажется, твоя матушка была бы рада, если бы ты через три дня пошла на бал.
– О нет, мама бы подумала, что мне нельзя там показываться в таком безобразном виде.
– Наоборот, твоя мама думает, что ты красавица. Она хочет, чтобы ты надела свое прекрасное платье и танцевала под музыку. Ты ведь любишь музыку?
– Да.
Луиза нервно теребит правую руку левой, на лице застыло выражение нерешительности. Через несколько мгновений она вдруг хватает край одеяла и резко натягивает его на голову. Теперь на подушке видна только масса густых, спутанных волос.
Эжени разворачивается, вытянув руку к своей койке, будто в поисках опоры, и чуть не падает на нее, неуклюже опустившись в последний момент на краешек матраса. Другой ладонью она закрывает лицо, тяжело дыша.
Женевьева не осмеливается пошевелиться. В тот самый момент, когда она поняла, что происходит, у нее остановилось дыхание – она действительно не дышала несколько секунд и не сразу это заметила. Одно дело все разложить по полочкам у себя в голове, другое – быть свидетелем настоящего чуда, увидеть его со стороны.
Она подходит к Эжени. Та сидит, поникнув и сгорбившись, но, услышав стук каблуков, поднимает бледное лицо, а узнав Женевьеву, выпрямляет спину.
– Я видела, что ты только что сделала.
Две женщины мгновение смотрят друг другу в глаза. Они не разговаривали с того вечера, когда Эжени сообщила Женевьеве, что ее отец упал и расшибся. Эжени и сама удивилась тому, как было получено это послание. Тогда они с Женевьевой целый час ждали визита духа в одиночной палате, и ничего не происходило, а потом вдруг вся палата будто налилась свинцом, и тело сковала неодолимая усталость. Эжени казалось, на все вокруг давит бремя – на предметы мебели, на пол и стены, на дверную ручку, которую Женевьева не смогла повернуть, когда хотела выйти из палаты. Бландину она не видела – на этот раз дух девочки описывал ей картинки, и они обретали форму перед глазами Эжени. Это было как галерея цветных фотографий, как альбом, пролистанный у нее перед глазами, но картинки казались живыми, настоящими, на них отчетливо просматривались мельчайшие детали. Эжени видела дом месье Глеза – отца Бландины и Женевьевы, – кухню и стол, за которым он ужинал, тело старика, лежащее ничком на плиточном полу, и разбитую левую бровь. Еще она видела кладбище, две могилы, матери и дочери, и желтые тюльпаны, положенные на них вдовцом. В голове звучал настойчивый голос Бландины – она повторяла, что нужно убедить Женевьеву поверить ей, и Женевьева в конце концов поверила. Сестра-распорядительница выскочила из палаты, и Бландина исчезла вместе с ней. После этого Эжени, упав на койку, не могла заснуть до утра. Явление духа ее взволновало как никогда раньше. Она едва начала привыкать к тому, что видит покойников и слышит их речи, а теперь оказалось, что она к тому же способна видеть места и сцены, которые определенно не являются предметом ее воображения. Эжени почувствовала себя инструментом в чужих руках; ее словно лишали собственной воли и личности – использовали ее энергию и способности для того, чтобы передать послание, и уходили, оставив опустошенной, когда в ней больше не было нужды. Она никак не контролировала происходящее и не понимала, почему должна терпеть эти странные приступы, изнуряющие ее физически и психически; в своем даре Эжени больше не находила смысла.
