– Так почему же все-таки вы передали мне книгу, если это запрещено?
Женевьева молчит, но девушка заметила странный блеск в ее глазах.
– Вы прочитали трактат, мадам?
Та игнорирует вопрос:
– Пациенткам здесь читать не дозволяется, и взамен мне нужна услуга.
Женевьеве трудно дышать, слегка кружится голова – она сама поражается собственным словам. До сих пор у нее и в мыслях не было, что такое возможно, что она, сестра-распорядительница, будет в стороне от всех шептаться с пациенткой, нарушит правила, ею же самой установленные, и потребует услугу за услугу. Ей неприятно об этом думать. Она прекрасно понимает, что ведет себя нелепо и недопустимо, но в очередной раз намерена добиться своего, даже если потом придется пожалеть.
– Я бы хотела… поговорить с сестрой.
Дождь все усиливается, в водяной пелене проплывают силуэты горожан, быстро шагающих вдоль корпусов больницы. В глубине парка Эжени с Женевьевой прячутся под арочным сводом. Эжени откидывает промокший капюшон и, поразмыслив немного, поднимает глаза на Старожилку:
– Мадам… если речь идет о сделке, я бы предпочла вместо книги получить свободу.
– Ты прекрасно понимаешь, что это невозможно.
– В таком случае мне очень жаль, но разговор с сестрой для вас тоже будет невозможен.
Женевьева старается сдержать гнев. Не хватало еще торговаться с умалишенной. Надо было отправить эту буржуйскую девицу в одиночную палату и забыть о ней навсегда. И в то же время у Эжени есть все основания для шантажа – она, Женевьева, глупейшим образом сама отдала ей все козыри в руки. Можно было догадаться, что в качестве платы за спиритический сеанс она потребует нечто более ценное, чем какая-то книга. Решительно, эта Эжени выводит ее из себя, но идти сейчас на попятную Женевьева не может. Надежда – единственное, что у нее есть. И в конце-то концов, пообещать можно что угодно, а держать слово, данное умалишенной, она не обязана. Пусть это аморально, но обещания к чему-то обязывают только тех, кто в них верит.
– Хорошо. Я сделаю что смогу, замолвлю о тебе словечко доктору. Но только если поговорю с сестрой.
Эжени с облегчением кивает. Она еще не позволяет себе возрадоваться скорой свободе, но для нее это уже маленькая победа. Быть может, Бландина сказала правду и Женевьева действительно поможет ей вырваться из Сальпетриер. И быть может, это произойдет раньше, чем она думает.
– Когда?
– Сегодня вечером. Я отведу тебя в палату. А сейчас возвращайся в дортуар. Одна. Нас уже и так слишком долго видят вместе.
Эжени смотрит на Женевьеву – с ее мокрой шляпки падают капли на лицо и на плечи; всегда безупречный шиньон растрепался, из него выбиваются светлые локоны. Она так долго работала над собой ради всеобщего уважения, что лицо превратилось в маску – на нем всегда одно и то же суровое выражение. Ее может выдать только взгляд. Стоит заглянуть повнимательнее в эти голубые глаза, и сразу видны слабость и неуверенность. Но поскольку никогда в жизни на нее никто не смотрел внимательно, то, что таится в этих глазах, остается незамеченным.
Эжени смотрит на сестру-распорядительницу несколько мгновений, а потом, поблагодарив ее улыбкой, накидывает на голову капюшон, выходит из-под арки под дождь и бегом пересекает парк.
* * *
В дортуаре новое событие и всеобщее оживление вокруг него. Между рядами коек стоит мужчина – черная борода на пол-лица, волосы коротко подстрижены, тесноватый костюм топорщится складками на жирной талии. Такой куда уютнее чувствовал бы себя в поле за плугом, чем здесь, в отделении истеричек. Он занят тем, что аккуратно устанавливает на треножнике какой-то агрегат. Это черный фотографический аппарат, похожий на миниатюрный аккордеон. Две медсестры по бокам от него отгоняют любопытных женщин, которые тянут руки – всем хочется потрогать диковинку. Вокруг уже собралась небольшая группка поклонниц, они поочередно рассматривают то упитанного фотографа, то аппарат с «гармошкой».
– Как забавно. Прежде до нас никому и дела не было.
В стороне, на своей койке, с ногами на матрасе полулежит Тереза и наблюдает за этой сценкой, не прерывая вязания. На соседней койке Эжени помогает Луизе заштопать дырочки в ее испанском наряде. После разговора с Женевьевой она успокоилась, гнев исчез. Эжени поверила, что ее пребывание здесь не продлится больше нескольких часов, и мысль о том, что она выйдет из этих инфернальных стен, вернется в город, будет свободна, приносила облегчение и переполняла ее ликованием. Едва ее выведут отсюда, она напишет Теофилю, он приедет за ней с Луи – тот умеет хранить секреты, всегда умел. В первое время она поживет в гостинице, а потом пойдет к Лемари, поведает ему обо всем, что видела и слышала, и попросит разрешения писать для его журнала. Все будет так, как она и планировала, до того как попала сюда, в Сальпетриер. Она здесь совсем ненадолго. И это заточение в доме умалишенных дало ей возможность порвать с семьей, на что сама она, возможно, так и не решилась бы. Оставшись в одиночестве, она уже никому ничего не будет должна.
Дождь стучит в оконные стекла. Луиза, растянувшись на животе позади сидящей на ее койке Эжени, перебирает пальцами кружева красного платья. Ее рассеянный взгляд останавливается на фотографе:
– Мне нравится этот Альбер Лонд. Он меня уже фотографировал и тоже говорил, что я похожа на Августину.
Эжени наблюдает за фотографическим сеансом. Альбер Лонд установил фотоаппарат напротив лежащей на койке пациентки лет двадцати. На ней больничный халат, волосы забраны назад и повязаны розовой лентой. Умалишенная неподвижна, взор устремлен в пустоту – этот сон наяву столь глубок, что она не замечает суеты вокруг себя.
Эжени поворачивается к Терезе:
– Кто эта женщина, которую он фотографирует?
Тереза пожимает плечами:
– Жозетта. Она никогда не встает с постели. Говорят, меланхоличка. Я стараюсь в ее сторону не смотреть, мне от нее не по себе.
От вспышки и звука спускового механизма все подскакивают, и полумесяц вокруг фотографа рассыпается с дружными вскриками. Только Жозетта, объект съемки, остается безучастной ко всему.
Не обращая внимания на любопытные взгляды, Альбер Лонд переносит аппарат и треножник к другой кровати. Группка поклонниц следует за ним, перешептываясь и хихикая. Вторая фотомодель тоже лежит – одеяло натянуто до подбородка, она крепко вцепилась в него пальцами, будто боится уронить. Под одеялом женщина безостановочно сучит ногами; взгляд блуждает по дортуару, но она никого не видит.
Эжени перестает штопать:
– По-моему, это бестактно.
Луиза вопросительно смотрит на нее:
– Бестактно?
– Я хочу сказать… неправильно это – вас фотографировать.
– А по-моему, правильно. Так другие люди в городе узнают, как мы здесь живем. И кто мы такие.
– Если бы они действительно хотели об этом узнать, то выпустили бы вас отсюда, а не…
