За спиной звучат шаги, и Женевьева оборачивается – толстая прачка, закончив молитву, направляется к выходу. Порывисто вскочив, Женевьева бросается к ней, и женщина останавливается с озадаченным видом.
– Я выйду с вами. Не хочу оставаться здесь одна.
Прачка улыбается. У нее усталое лицо, а кожа на пальцах и запястьях потрескалась от того, что ей всю жизнь приходится вручную стирать чужое белье.
– Вы здесь не одна и никогда не будете в одиночестве. Здесь и где бы то ни было.
Она удаляется, оставив Женевьеву неподвижно стоять на месте. Растерянная, с блуждающим взглядом, сестра-распорядительница подносит правую руку к груди и щупает плащ – книга под ним, никуда не делась.
* * *
В замке скрежещет ключ. Эжени открывает глаза, и в первую же секунду пробуждения возвращаются болезненные спазмы в животе, отчего ей приходится свернуться на койке в три погибели. Ноги у нее голые – за последние несколько дней лодыжки отекли в тесных сапожках, она с трудом стащила обувь и уже не смогла надеть. В узком платье тоже сделалось тесно, и тогда Эжени в раздражении оторвала пуговицы и завязки на манжетах, на плечах и воротнике.
Она прижимает ладонь к животу и морщится от боли. Темные волосы, всегда блестящие и тщательно расчесанные, теперь засалились и вываляны в пыли. Вчера вечером она решилась съесть кусок хлеба, к которому не притрагивалась с самого утра, когда ей принесли завтрак. Это было первое, что она проглотила за прошедшие четыре дня, хоть и сама понимала, что ослабеет без пищи, а для того чтобы выжить здесь, необходимы все силы – и физические, и умственные. Это место уничтожит кого угодно при первых же признаках слабости, рассчитывать на чью-то помощь бессмысленно. Все это Эжени понимала, но ярость, охватившая ее во время медицинского осмотра, так и не утихла, и она не нашла ничего лучше, как продолжить свой одинокий протест, наотрез отказываясь от еды, которую исправно приносили медсестры. До сих пор она не знала, что такое настоящий мятеж. У нее были глубочайшие разногласия с отцом, это верно, и, слыша, как мужчины в городе посмеиваются над женщинами, она испытывала затаенный безмолвный гнев, однако до того самого момента в смотровой не ведала, что ярость может накрыть тело и разум бурлящей волной и единственное, на что она будет способна, – это орать от возмущения. Возмутившись несправедливостью, Эжени восстала против нее. И если гнев не утихал до сих пор, то тело все больше слабело – теперь, когда она пыталась встать с койки, у нее кружилась голова, живот сводило спазмами, от голода постоянно тошнило, с трудом удавалось выпить кружку воды. Дни проходили в полумраке – ставни на оконце были закрыты, но сквозь щели в трухлявых досках пробивалось немного солнечного света. Эжени была разгневана, и одновременно ее одолевала страшная усталость. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой беспомощной и всеми покинутой. Раньше Эжени наивно полагала, что одинока в доме родителей, ибо ее независимый нрав, словесные пикировки, провокационные замечания отвращали родственников, которые ее не понимали, и ей приходилось держаться особняком от всех. Как же она ошибалась! Была непонятой, возможно, но одинокой – никогда. Одиночество – это совсем другое. Одиночество – это быть запертой в доме умалишенных среди истеричек, без права на свободу, без права на будущее. Одиночество – это знать, что нет ни единого человека в мире, близкого или далекого, которого хоть немного заботит твоя судьба.
– Эжени Клери…
Девушка с изумлением слышит знакомый голос и приподнимается на койке.
На пороге палаты стоит Женевьева, обводя взглядом бардак: осколки битой посуды валяются на полу, рядом раскиданы сапожки, стул перевернут, одна ножка у него сломана пополам.
Эжени сидит на койке и смотрит на сестру-распорядительницу, как мертвая – лицо кажется безжизненным, а надежда и доверие, раньше сиявшие в ее глазах, исчезли.
– Может быть, поешь в столовой? После этого я бы хотела с тобой поговорить.
Эжени удивленно вскидывает бровь: прежде всего необычно то, что Женевьева обращается к ней с вопросом и пожеланием, а не с приказом, но вдобавок изменился и сам тон Старожилки, да и выражение лица у нее странное, хотя против света его не очень-то и разглядишь. Однако сомнений быть не может – вся фигура Женевьевы уже не выглядит такой напряженно-суровой, как прежде. Словно она внутренне расслабилась, отпустила себя. Впрочем, какова бы ни была причина вежливого обращения сестры-распорядительницы, Эжени рада, что сможет покинуть одиночную палату и выпить горячего молока.
Она свешивает ноги с койки, с трудом просовывает ступни в сапожки, несмотря на боль, застегивает уцелевшие пуговицы на платье и откидывает за спину грязные волосы.
– Спасибо, мадам Женевьева.
– Потом тебе надо будет здесь прибраться.
– Конечно. Я позволила себе лишнее.
– И еще умойся после обеда. Я тебя подожду.
* * *
На цилиндрах и шляпках горожан, проходящих по аллеям, оседает морось – мелкий дождик не прекращается с самого рассвета.
Когда Эжени наконец подходит к Женевьеве, поджидающей ее в парке, вымытые и еще мокрые волосы девушки заплетены в длинную темную косу, перекинутую через одно плечо. На ней бежевая накидка, голову укрывает просторный капюшон, а взгляд обрел былую твердость и решительность – Эжени достаточно было утолить голод и привести себя в порядок, чтобы к ней вернулись бодрость и уверенность в себе. Она почти не чувствует той слабости и беспомощности, что одолевали ее в палате. Уже то, что Женевьева пришла и отперла дверь одиночной палаты, позволило девушке выйти из ступора, парализовавшего ее на несколько дней.
Стоя под деревом, вдали от чужих глаз, Женевьева смотрит, как Эжени приближается к ней. Оглядевшись и удостоверившись, что больше никого нет поблизости, сестра-распорядительница выходит на тропинку и делает знак:
– Идем.
Девушка ее догоняет. Справа, у ограды в глубине, шныряют мыши и прячутся от дождя в дырах между камнями. Лужайки медленно превращаются в грязные болотца – морось сгустилась, и на парк уже сыпятся крупные капли.
Две женщины идут, склонив головы. Через несколько шагов Женевьева, просунув руку под плащ, достает «Трактат о духах» и протягивает его Эжени. Та смотрит с недоумением.
– Возьми скорее, пока никто не увидел.
Озадаченная девушка хватает книгу и прячет ее под накидку.
– Твой брат хотел передать ее лично. Но это было невозможно, сама понимаешь.
Эжени обхватывает себя руками, прижимая книгу к груди. У нее сдавливает горло при мысли, что брат приезжал сюда, в больницу, специально, чтобы повидаться с ней.
– Когда вы с ним встречались, мадам?
– Вчера утром.
У Эжени щемит сердце – она грустит и радуется одновременно. Теофиль был здесь, он не забыл о ней. Значит, она не так одинока, как ей казалось. Она задумывается на какое-то время, потом украдкой бросает взгляд на Женевьеву:
