– Вы можете честно ответить мне, на каком основании меня здесь удерживают?
– А разве ответ не очевиден?
– Однако никого не удивляет, что некая девочка в Лурде видела Деву Марию.
[5]
– Это не имеет отношения к вашему случаю.
– Почему? Почему верить в Бога можно, а в духов нельзя?
– Вера и религия – совершенно другое дело. Но видеть и слышать покойников – ненормально.
– Вы же сами прекрасно понимаете, что я не безумна. У меня никогда не было припадков, нет ни одной причины удерживать меня здесь. Ни одной!
– У нас есть основания полагать, что вы страдаете неврологическим расстройством, и…
– Я ничем не страдаю. Вы просто боитесь того, что не поддается вашему осмыслению. Делаете вид, будто заботитесь о пациентках… а вы хоть раз обратили внимание, что эти олухи в белых халатах у вас за спиной таращатся на нас так, будто мы для них – куски мяса? Вы все достойны презрения!
Женевьева чувствует, как в зале сгущается напряжение, и замечает, что Бабинский сделал знак двум интернам – те тотчас подходят и с двух сторон берут Эжени под локти. Женевьева подается вперед, но останавливается, глядя на девушку, которая только что была спокойной и сдержанной, а теперь дико верещит, отбивается и теряет последнюю надежду, по мере того как ее тащат к выходу из зала.
– Мне больно! Вы звери! Отпустите меня!
Шиньон рассыпался, темные волосы падают на лицо. Поравнявшись с Женевьевой, Эжени, бьющаяся в припадке, устремляет ей в лицо взгляд, которого сестра-распорядительница у нее раньше не видела. Голос изменяет девушке, на исходе сил она хрипло выдыхает слова:
– Мадам Женевьева… помогите… Мадам…
Распашные двери открываются, и пациентки, стоящие за ними, расступаются, напуганные воплями Эжени, которые теперь становятся все отчаяннее.
Мало-помалу вой и крики удаляются, затихают в конце коридора, а у Женевьевы перехватывает горло.
* * *
Ласковый послеполуденный свет заливает тропинки и аллеи в парке. В этот мартовский день еще прохладно, но все так соскучились по солнышку в последнее время, что пациентки спешат прогуляться под прояснившимся ненадолго небом. Одни, сидя на скамейках, смотрят на воробьев и голубей, другие, прислонившись к какому-нибудь дереву, поглаживают кору, третьи бесцельно метут подолами брусчатку на аллеях.
Светлый силуэт медленно пересекает парк. Белокурый шиньон Старожилки можно узнать издалека, а разглядев ее поближе, женщины дивятся – всегда прямая, с высоко поднятой головой и внимательным взором, озирающим окрестности, сестра-распорядительница в безупречно белой медицинской униформе нынче днем кажется рассеянной, задумчивой, равнодушной ко всему, что может происходить вокруг. Заложив руки за спину и опустив голову, она идет по тропинкам медленнее обычного. Проходит мимо пациенток, и те удивляются, что она не удостаивает их и взглядом, – то ли огорчена чем-то, то ли впала в меланхолию, хотя о том, чтобы представить мадам Женевьеву в меланхолии, и помыслить невозможно. Никто из пациенток не ждет от нее поддержки и утешения; более того, эта женщина заставляет их робеть и умеет усмирять страсти одним-единственным взглядом, но несмотря на это, все здесь чувствуют, что мадам Женевьева – оплот стабильности в отделении. Ее неизменное ежедневное присутствие успокаивает само по себе. От ее настроения зависит, хорошо или плохо пройдет день: атмосфера будет расслабленной, если Старожилка в добром расположении духа, и напряженной, если та напряжена. Так что сейчас, глядя, как она потерянно бредет по аллеям, умалишенные тревожно перешептываются и сами чувствуют себя потерянными.
Женевьева смотрит под ноги, не видя ничего вокруг, и вздрагивает, когда слева ее окликают:
– Женевьева, что это с вами? Вы сегодня кажетесь печальной.
Тереза сидит на скамейке, подставив лицо солнечным лучам, жует краюху хлеба и делится крошками с воробьями, которые прыгают перед ней на газоне; круглый живот мерно поднимается и опускается в такт дыханию.
Женевьева замедляет шаг:
– Сегодня не вяжете, Тереза?
– Решила дать пальцам отдохнуть – грею их на солнышке. Присядете?
– Нет, благодарю.
– Чудесно, что весна пришла. Скоро парк зазеленеет. Девчонки вроде повеселели немного.
– Это из-за того, что скоро бал. Приготовления их успокаивают.
– Верно, есть на что отвлечься. А у вас что стряслось?
– У меня?
– О чем вы так задумались?
– Ни о чем особенном, Тереза.
– А по виду не скажешь.
Женевьева, засунув руки в передние карманы платья, поворачивается к Терезе спиной – ей не хочется признавать, что пациентка права. Обе женщины смотрят на парк. Вдалеке, под арками больничных корпусов, видно, как время от времени проезжают фиакры, запряженные лошадьми, которые рысью пересекают парковые аллеи. Париж отсюда выглядит странным и далеким. Здесь, под защитой от суматохи, сомнений и опасностей большого города, кажется, что жизнь в таком тихом местечке почти сладка. Но вместе с тем стены Сальпетриер отделяют тех, кто в них заключен, от свобод и возможностей городской жизни, тут остро чувствуются ограничения и отсутствие будущего.
Тереза бросает хлебные крошки птицам, сбившимся в стайку у ее ног.
– Небось, ваши мысли занимает новенькая? Та брюнетка, которая умеет хорошо говорить?
– Она сейчас на обследовании.
– Вы ведь знаете, что эта барышня не сумасшедшая, верно? Уж я-то сумасшедших повидала, и вы тоже, Женевьева. Девочка здорова. Ума не приложу, почему отец притащил ее сюда, но, должно быть, она страшно его обидела.
– Как вы узнали про отца?
– Она сама мне вчера сказала.
– Что еще она сказала?
– Ничего такого. Но сдается мне, она много чего могла бы сказать.
Женевьева глубже засовывает руки в карманы. Утренняя сцена в смотровой и особенно лицо Эжени не идут у нее из памяти. А что она может сделать, в конце-то концов? Не в ее компетенции принимать решения, заслуживает пациентка госпитализации или нет. Женщин в Сальпетриер не привозят без причины, а ее работа состоит в том, чтобы следить за порядком в больничном отделении и служить посредницей между умалишенными и врачами. Ставить диагнозы и вступаться за кого бы то ни было из пациенток она не вправе. И с каких это пор она считает допустимыми подобные сомнения? Раньше все ее мысли о подопечных были связаны только с питанием и режимом, она заботилась лишь о том, как их вылечить – или хотя бы попытаться улучшить их самочувствие. Эта история с Эжени отнимает у нее слишком много сил. Нужно перестать о ней думать.
