Хоть ее он успел увидеть. А все красиво изданные тома в переплете вышли уже после смерти автора…
Лучший сибирский поэт: Об Анатолии Кобенкове
На него писали некрологи при жизни. Неоднократно. Не по ошибке. Им очень хотелось, чтобы Анатолия Кобенкова не было. Чтобы никто не мешал им ксенофобскую графоманию выдавать за гражданскую лирику. Чтобы не существовало в Иркутске никакого «демократического» Cоюза писателей и не приезжали на Байкал, на ежегодный международный фестиваль, лучшие российские и зарубежные писатели, не любящие ура-патриотической риторики.
Удивительно, что заклятым врагом для провинциальных черносотенцев стал такой мягкий и добрый человек, как Толя. Но в том-то, наверное, и дело, что сами его интеллигентность и бесспорная поэтическая одаренность их раздражали. Всем, что писал и делал, он напоминал об утраченной норме, хорошем вкусе, необходимости знать и чувствовать родной язык… Господи, почему подавляющее большинство наших нынешних «патриотов» так плохо пишут и говорят по-русски!
Когда Толе перевалило за пятьдесят пять, отдавать силы постоянной борьбе да и просто жить в поле ненависти стало уже невозможно, обидно тратить на это годы жизни. Хотя кто мог знать, что их оставалось уже совсем немного…
Он переехал в Москву. Но и про свои иркутские дела не забывал – продолжал возиться с молодыми земляками, иначе они бы почувствовали себя осиротевшими, уже из Москвы организовывал Международный поэтический фестиваль на Байкале и приезжал в Сибирь его вести, поддерживал иркутских друзей. И переехав в Москву, он остался лучшим сибирским поэтом.
В Москве Кобенков возглавил Илья-Премию, пестующую молодых, через Фонд Сергея Филатова организовывал литературные вечера и выступления писателей. Последнее, чем Толя ревностно занимался, была подготовка Первого международного фестиваля русской книги в Баку, а по сути, Дней русской литературы в Азербайджане. В середине сентября 2006-го этот фестиваль состоится, но уже без Толи Кобенкова… Собранный им состав участников обеспечил успех мероприятия. Он очень этого хотел…
Сердечный приступ случился с ним около метро «Курская». Он возвращался с литературного вечера. Скорая помощь не смогла к нему приехать и за полчаса – это с Таганки-то! – из-за московских пробок. Если бы оставался в Иркутске, наверно, такого бы не случилось.
Толя никогда не болел профессиональной писательской болезнью зависти. Наоборот, радовался удачам коллег по цеху, помогал многим, в том числе и мне – например, напечатать снятую ижевской цензурой поэму «Кубик Рубика». А чем он не занимался, так это саморекламой, таким образом, плохо вписываясь в наступившие времена. И хотя его стихи регулярно печатали лучшие литературные журналы, боюсь, что далеко не все любители поэзии в полной мере отдают себе отчет, какого поэта-современника потеряли.
Достаточно внимательно (вслух) прочитать хотя бы одно стихотворение – вот, например, про библейского Иосифа:
Я обнял бы тебя, убаюкал бы враз, но сейчас
возникает пейзажик, и длит расстоянье меж нами
час Марии, младенца, пещерного сумрака – час
Вифлеемской звезды над бредущими к свету волхвами.
Я не боле, чем плотник, за срубом сработавший сруб,
назаретский босяк, с молодухой намыкавший горя,
рогоносец от Бога, на Бога имеющий зуб –
оттого что не голубь… Зачем, Гавриил, я не голубь?
Собирайся, Мария, наливай в свою грудь молоко,
желтой пяткой ударь в голубое ослиное брюхо!
И гора, и верблюд поскорее пройдут сквозь ушко
полустертой иглы, чем печаль через Богово Ухо:
авоэ-авоа… Вифлеем, коли можешь, прости
кровь твоих малышей… Как в прабабкиной песне поется,
авоэ-авоа… Я, конечно, могу их спасти,
а спасу Иисуса, Марию, себя, рогоносца…
Или вот это:
Оставленные, брошенные мной
давным-давно Татьяна и Галина,
пришедшие из жизни неземной,
земную жизнь пройдя наполовину,
окликнули меня издалека,
и я иду, шатаясь и сутулясь,
в ту нелюбовь, в которую строка,
намаявшись на холоде, уткнулась…
И странно знать, что я не позабыл
ни слова, ни полслова, даже – знака,
и помню тех, которых не любил,
сильней, чем тех, из-за которых плакал…
А в своей «Автоэпитафии» Толя себе все предсказал, как случается у настоящих поэтов, – он похоронен на Переделкинском кладбище у колодца «к виску наискосок», родника и дороги:
Автоэпитафия
Ничего не остается –
Только камни да песок,
Да соседство с тем колодцем,
Что к виску наискосок.
Никуда уже не деться –
Успокойся, помолчи…
Пусть дорога по-над сердцем
Рассыпающимся мчит, –
Хорошо бы к ней пробиться
Чем-то вроде родника –
Пусть и птица, и девица
Припадут к нему напиться…
Выпей мой зрачок, девица,
Чрез соломку червячка!..
Русаку и иудею,
Как русак и иудей,
Я взываю, как умею:
Влажной смертушкой моею
Свою грядочку залей…
Многие были совсем другими: Одна из непрочитанных всерьез книг Валерия Болтышева называется «Многие другие»
Почему сейчас о прозаике Валерии Болтышеве? Потому что он был поэтом почти в каждой своей вещи, хоть и записанной не в столбик. Какая разница. Как поэтами были в своей прозе Бунин, Платонов, Юрий Казаков, Набоков, Константин Воробьев…
Наша дружба началась классически: с задиранья. В том числе и задиранья носа.
К тому времени в Ижевске обо мне пошел слух как о стихотворце-вундеркинде с первого курса Ижевского механического института. И когда на литобъединении «Радуга» при местной молодежке состоялось обсуждение моих стихов, туда пришел и Валерка с еще двумя студентами-филологами из УдГУ.
А пришли они меня «дезавуировать и обезличить» (тут еще сыграла роль принадлежность к двум разным вузам). Настроены были почти агрессивно. Но как-то ничего у них не получилось. И после обсуждения мы с Валеркой разговорились, а вскоре и подружились (как известно, еще чаще дружба начинается с вульгарной драки – а тут она была все же интеллектуально-эстетической). Наша дружба продолжалась до самого его нелепого ухода…
