«Но ведь есть нечто, сохранившееся доныне, по чему и сейчас можно судить о былом величии, – Малый театр, например, почти не тронутый в своем величии. Тишинский рынок, например. Та же Третьяковская галерея. Ну, что еще? Университет на Ленинских горах. Манеж, Садовое кольцо. Что еще? Парк культуры и отдыха имени Горького, Петергоф, Пушкинский музей. Еще-то что? Ну Андреевский спуск, Дворцовая набережная, Серные источники, Джвари, Биби-Ханым, Ипатьевский монастырь…»
И цифрами Пригов не брезгует:
«Москва сама по себе город большой… Миллионов 20–30 где-то. Из этого числа женщин насчитывалось больше половины, процентов 58. Миллионов 17–18… Дети, в свою очередь, временами составляли почти 90 процентов населения Москвы… Но в среднем, думаю, их было не больше 50–60 миллионов».
Вот так по-бухгалтерски точен вождь концептуалистов.
И, добавлю, исключительно корректен и даже почтителен Дмитрий Александрович ко всем без исключения духовным авторитетам. Так, он прекрасно помнит знаменитых москвичей поры его отрочества-юности и называет их поименно:
«Было немало также спортсменов и артистов. Таких, как Уланова, Плисецкая, Коненков, Капица, Келдыш, Яшин, Старшинов, Паустовский, Фадеев, Прокофьев, Мравинский, Мичурин, Астангов, Гилельс, братья Манн, Роднина, Серов, Шостакович, Ландау, Кюри, Лысенко, Глазунов, Сартр, Римский-Корсаков и др.».
Отвлекусь. Как-то случайно оказался на торжественном и грандиозном концерте в еще одной, к сожалению, забытой Приговым, московской достопримечательности – ГЦКЗ «Россия». И там как раз были все – за исключением тех, кто на гастролях, – современные московские знаменитости: Кобзон, Лещенко, Аллегрова, Ротару, Винокур, Борис Моисеев, Надежда Бабкина… И вот все они там пели – в основном патриотическое и державное. И зал сливался с ними не в одном едином порыве. И… и…
Так вот захотелось мне после этого великодержавного торжества снова взять в руки отложенный было скромненький в общем томик Д. А. Пригова и осмыслить вместе с ним эту неистребимую московскую державность и знаменитость. Осмыслил. Получилось, что абсолютно точен в своих описаниях поэт-романист. И ничего всерьез в глубине Москвы не изменилось за последние описанные им пятьдесят с хвостиком лет.
Вот и молодой Басков, этот Лемешев и Козловский сегодня, но с простым славянским лицом, поет на Дне того же самого Милицанера и в том же порыве устремляется к этой вертикали (власти, власти, конечно же, – Д.А. просто недоговорил), как некогда устремлялись к ней Зыкина, Эсамбаев и Полад Бюль-Бюль-оглы.
Вот и гимн прежний советский снова стучит в сердца москвичей пеплом правящего класса.
И буржуинов-олигархов-экспроприаторов так и чешутся руки экспроприировать…
Да мало ли!
В какой-то момент казалось, что концептуализм, с урчанием обглодавший труп советской литературы, выполнил свою историческую функцию и стремительно аннигилирует. Ан нет! Жив курилка! Еще есть и, видать, долго будет ему чем поживиться. История-то российская не по спирали идет, а по своему замкнутому кругу.
И Д. А. Пригов написал, как позднее выяснилось, незадолго до смерти смешной роман. Это совсем не смешно.
P. S. Более всего «Живите в Москве» удивляет страницами вполне традиционной прозы. Они-то – наряду с наиболее безудержными полетами фантазии несомненно талантливого автора (например, рассказ об Андропове и стариках из Политбюро, общающихся посредством записок в форме сонетов) – и представляются лучшими в романе.
Думаю, Пригов это сам прекрасно понимал. Неслучайно закончил повествование гиперреалистическим эпизодом первомайской поездки в гости – в разгар борьбы с «безродным космополитизмом». На этом, собственно, все и обрывается, заставляя вспомнить авторское определение жанра, стыдливо загнанное в аннотацию, – «рукопись на правах романа». А романы пусть Толстой пишет?
Светлый человек с чувством черного юмора: Об Олеге Григорьеве
В конце семидесятых – начале восьмидесятых на одной шестой части суши появился новый уникальный фольклорный жанр – «детский» черный юмор. Наряду с такими невинными шедеврами, как «Вовочка с папой играли в хоккей… Больше у папы не будет детей» или – «Голые бабы по небу летят – в баню попал реактивный снаряд», из уст в уста с удовольствием передавались и другие произведения (несомненно, выражавшие народные чаяния):
Дедушка в поле гранату нашел,
С этой гранатой к обкому пошел,
Выдернул чеку и бросил в окно –
Дедушка старый, ему все равно…
Партийное и особенно литературное начальство эти малые стихотворные формы раздражали больше анекдотов – литгенералов, в частности, потому, что рифмованный черный юмор однозначно предполагал неколлективное авторство, а кто автор и почему до сих пор на свободе, они не знали.
Значит – недосмотр! Преступное попустительство! Вредительство в писательском цехе!
А теперь сравните анонимные шедевры этого жанра с не менее тогда популярными, ходившими в списках, но подписанными простыми русскими именем-фамилией Олег Григорьев.
Цитирую по памяти:
Я спросил электрика Петрова:
– Для чего тебе на шее провод?
Ничего Петров не отвечает –
Только тихо ботами качает.
Или вот еще:
Девочка красивая
В кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
А я лишь пнул ногой.
Похоже? Вот и надзирающие органы решили, что похоже.
Стоит ли после этого удивляться появлению погромной статьи в «Литгазете» и последовавшей травле Олега Григорьева, замечательного детского и «недетского» тоже поэта?
Имел ли Олег Григорьев прямое отношение к фольклорному черному юмору, неизвестно (вполне мог поучаствовать в этой веселой игре, заменявшей отсутствовавший в СССР жанр «ужастиков»). Но вот расплатился за народную крамолу именно и только он.
Впрочем, Олег Григорьев никогда и не отделял себя от народа.
Внешне удивительно напоминал мужичка из мультфильма «Шел прошлогодний снег» – помните, того самого, который все время шепелявит и говорит: «Маловато будет!»? А вот внутренне этот мужичок – полная противоположность Григорьева, у которого хватательный рефлекс отсутствовал напрочь. Наоборот, он был готов отдать и отдавал все то немногое, что имел.
Я познакомился с Олегом Григорьевым за два года до его смерти, на излете перестройки. Его привел в редакцию «Огонька» питерский поэт и переводчик Михаил Яснов. Олег был очень бедно и как-то по-сельски одет, робел и стеснялся – тоже по-деревенски. Но сквозь эту робость просвечивала какая-то лучистая радость. Вскоре выяснилась и ее причина: так же стесняясь, Олег подарил мне маленькую несброшюрованную брошюрку со своими лучшими стихами.
