А рифмованную идеологию мы и у Тютчева-то не перечитываем.
Уходит поэт. Остается все лучшее, что он написал.
Мое общение с ним было трогательным. В Абхазии на последних там Днях советской литературы в 1985 году. Погода в Сухуми стояла… вернее как раз не стояла, а вовсю плясала. То можно было купаться, то шел снег и дул пронзительный ветер. Поднимаясь по лестнице в свои номера в знаменитой когда-то, а ныне пребывающей в развалинах гостинице «Абхазия», мы с Юрием Поликарповичем разговорились. Чтобы продолжить разговор, а он касался темы «Русской партии», как называли тогда кожиновскую команду, он предложил мне зайти к нему в номер. И хотя разговор был скорее спором, заботливо накинул мне на плечи (погода была в этот день ужасная) свое пальто. Его жест убавил мой пафос: как же вы, настоящий поэт, можете иметь дело с этими… Может быть, лучше бы он не проявил гостеприимства?
В общем, увы, ни в чем я Кузнецова не переубедил. А жаль. С тех пор он, написав еще несколько талантливых стихотворений, начал пасти народы в русле ущербной ксенофобской идеологии. И все это в рифму – читать не стоит.
…А когда мы возвращались с мандариново-винными дарами из радушного Сухуми в обледеневшую Москву, Кузнецов вышел из автобуса раньше меня. И уронил сумку с многочисленными бутылками «Лыхны», подаренными ему поклонниками. Парочка разбились. И он стал яростно топтать сумку со всеми оставшимися бутылками. Красная лужа разлилась по льдисто-снежному проспекту Мира.
Олег Чухонцев, единственный, кто не оторопел тогда в писательском автобусе, сказал в открытую дверь: «Ну и дикарь ты все-таки, Юра!»
Но двери закрылись и автобус поехал дальше – в невнятную мглу ближайшего будущего.
Тогда я видел Юрия Кузнецова последний раз в жизни – так для меня он и остался стоять в поздненоябрьской хмари и темно-красной луже разбитых даров не по-русски щедрого солнца.
Сов. ок концептуальной кисти Дмитрия Александровича: О Д. А. Пригове
Однажды Д. А. Пригов написал роман. «Живите в Москве» (М., НЛО, 2000). Кому-то было смешно? А Т. Толстая написала роман, «Кысь» называется, – почему-то не смешно? А совсем не эпический поэт С. Гандлевский – и тоже аж роман? (Как и у другого глубоко лирического поэта Б. Пастернака, имеющий медицинское название.)
Почему, собственно, не смешно? Потому что если ты из Толстых, так ничего и не остается, как романы писать? А произведение, сочиненное в результате трепанации черепа, вызывает только сочувствие и тут, понятно, не до смеха?
Но между тем Д. А. Пригов – тоже поэт. Кроме того, и не будь таковым – гражданин. А каждый гражданин, как известно, просто обязан написать в своей жизни хотя бы одну книгу Жизни.
Вот он и написал…
Да и то сказать – было пора. Года-то к суровой прозе давно клонили: Дмитрию Александровичу к моменту написания романа уже шестьдесят сравнялось. А что стихов до этого насочинял немерено, так это не столько дань советско-российской моде, сколько тяжелый крест. Пушкин вот и тот иногда писал, потому что о чем-то важном до него по-русски просто не было, – создавал русскую литературу, которой до него тоже почти что и… А до Пригова не было русского концептуализма. Теперь вот есть. Спасибо Дмитрию Александровичу.
И в русле этого концептуализма записал он в столбик невероятное количество всякого-разного. Но все больше за этими столбиками прятался, а не открывался благодарному читателю.
Что, собственно, мы знаем о Пригове по его стихам?
Что уважает милиционеров («Отвсюду виден Милиционер…»). Что имеет свои суждения по самым разным общественно-политическим вопросам. Что, кроме того, имеет сына («Сына единоутробного этим делом накормил…»). Вот и все, пожалуй. Ну, может быть, еще какие-то подробности мироотношения и характера – типа мужественно преодолеваемой нелюбви к мытью посуды («Только вымоешь посуду – глядь, уж новая лежит…»).
Другое дело – проза. Тут за худо-бедно зарифмованные столбики не скроешься. «Да он и не скрывается» (Д. А. Пригов). И вот в прозе-то Дмитрий Александрович нам про себя многое выкладывает «с последней прямотой» (О. Мандельштам): и на каких именно московских улочках проживал, и как в детстве переболел полиомиелитом, а потом занялся футболом, и что учился на художника в Строгановке.
В общем, кое-что мы узнаем-таки о Пригове из его романа. Да-да, романа! А что, если концептуалист выпью кричит в честь Пушкина, так уже и роман написать не смеет?!
Но еще больше из его прозаических гипербол и литот (преувеличения и преуменьшения – любимые тропы, вдоль и поперек исхоженные Д. А. в российской словесности) мы узнаем все же не о потаенной личности самого автора, а об окружающей нас в Москве невообразимой действительности.
Например, про того же Милицанера, о котором у Пригова так много сложено стихов. Оказывается, был он в нашей столице единственной вертикалью, связывающей землю с небом. Ну и другие еще нестерпимые откровения – так что милицейские стихи Д. А. теперь уже как бы излишни – разве что, как в «Докторе Живаго», приложением к роману печатать.
А еще – про время послесмертисталина. Как возвращались из лагерей «враги народа» и упорно выявляли своих стукачей, а те в свою очередь тоже правды доискивались. И так увлеклись те и другие этим занятием, что совсем забыли про наличие детей, трупики которых – вследствие чего – буквально устилали Москву.
Дмитрий Александрович в своем романе очень по этому поводу кручинится. Жаль только, что несколько абстрактно. Нет бы описать нам конкретного ребенка, чья застывшая слеза в результате отменила всю хрущевскую оттепель.
Но батальность задуманного Приговым полотна не позволяет, очевидно, сосредотачиваться на деталях. И то сказать: представьте, что было бы, если бы Верещагин в своем «Апофеозе войны» каждый череп изобразил так, что потом Герасимов по нему воспроизвел бы в точности лицо покойного. Кому это надо? Детям, внукам и правнукам? Чтоб приходили в Третьяковку и говорили: вот, а это мой дедушка тут нарисован…
Нет, Дмитрий Александрович натурализмом не грешит. Он улавливает, а потом изображает нам ветер истории.
То подует этот ветер и принесет из Китая пожар, то, наоборот, занесет всю Первопрестольную песком. А то – заразит всех высокой болезнью высокой температуры, и вымрет Москва почти поголовно. Но придут новые насельники, поставят юрты и чумы, восстановят Кремль и Большой театр. Тут и негры в Москву потянутся, и малолетние мулатики прямо из тех же кустов начнут агукать. Но это-то понятно – фестиваль молодежи и студентов.
А что непонятно – Ленин в Мавзолее все молодеет. Уже и Троцкого тайно из Мексики на один день привозили, и Каменева с Зиновьевым из заключения выписывали – посоветоваться, что делать и кто виноват. Ни в зуб ногой: молодеет.
А еще уловленный Приговым ветер истории приносит всевозможные аллюзии и ассоциации. С Хармсом. С Платоновым («Котлован»). С Зощенко. Но вообще-то чувствуется, что точности и беспристрастности Д. А. учился у Гомера. Как тот не гнушался приводить в своем эпосе полный список ахейских кораблей, так и этот не стесняется перечислить, например, все сохранившиеся, несмотря на бесчисленные катаклизмы, московские достопримечательности:
