Липкин ее импровизации пытался запретить, по его мнению, они дискредитировали поэзию вообще и поэзию Лиснянской в частности. Но даже он, непререкаемый авторитет и в поэзии, и в этике, не мог остановить эту стихию. Стихию артистизма, необходимого поэзии.
А сколько они вместе пережили! Тяжелый уход из своих первых семей, чтобы быть вместе. Послеметропольские гонения… Это же только слово такое почти равнодушное – «гонения». А вы попробуйте в уже немолодом возрасте постоянно ходить по улицам в сопровождении филера, войдя в квартиру, обнаруживать следы обыска, отвечать на звонки с угрозами, наконец, испытать на себе, что такое запрет на профессию – когда зарабатывать тем, что умеешь, не дают…
Я познакомился с этой уникальной поэтической парой на исходе их опалы. Напомню причину тем, кто забыл: участие в неподцензурном альманахе «Метрополь» (1979 год) и выход из Союза писателей в знак протеста против исключения из СП молодых тогда писателей Виктора Ерофеева и Евгения Попова за то, что тоже были авторами «Метрополя».
Это было странное время – конец 1985-го или начало 1986-го, когда я попал в их дом. Никто не знал, что уже можно, а чего еще категорически нельзя. И на самом деле рамки гласности, объявленной Горбачевым, раздвигались вручную. По поводу Лиснянской официальных запретов вроде бы уже не было, но все боялись ее печатать. А я решил попробовать: взял ее вполне лирические стихи и отнес редакторше «Крестьянки», где тогда работал завотделом литературы. Редакторша была начитанной. Она воскликнула: «Дорогая моя столица!» – и поставила стихи Лиснянской в номер. То, что спутала ее с Марком Лисянским, счастье – стихи Инны Львовны вышли в органе ЦК КПСС многомиллионным тиражом, и опала стала неактуальной. Как же она благодарила и радовалась! По-детски, как, по-моему, ни одной из своих многочисленных последующих публикаций. Ну разве – кроме тех, на которые восторженно откликались два антипода: Бродский и Солженицын.
Кстати, это случай уникальный. Бродский продвигал и даже составлял ее книги в американских издательствах. Солженицын писал ей восторженные письма и позднее дал премию своего имени. Политически непримиримые гении сошлись на общности поэтических вкусов – на поэзии Инны Лиснянской.
А собственно, почему бы им и не сойтись? Вот, например, из ее стихотворения еще 1967 года:
Забвенья нету сладкого,
Лишь горькое в груди, –
Защиты жди от слабого,
От сильного не жди.
Такое время адово
На нынешней Руси –
Проси не у богатого,
У бедного проси…
Не правда ли, кажется, что написано сегодня? А не называется ли случайно подобное пророчеством? Какие уж там, в 1967-м, в сравнении с нашим-то временем, бедные и богатые!
А вот себя Инна Львовна считала богатой. У нее была та самая а-ля Экзюпери роскошь человеческого общения.
Однажды ее навсегда приняли в свой круг Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг, Мария Петровых ну и, конечно, Семен Липкин. Они близко дружили много счастливых, несмотря на внешние обстоятельства, лет.
И в какой-то момент в цыганской гриве Лиснянской стали появляться волосы явно из Серебряного века – ну, хотя бы потому что серебряные…
…В последний раз я видел Инну Львовну в Хайфе, в 2013-м, за год до ее ухода, в квартире дочери – с пальмой, врывающейся на балкон. Где она и умерла 12 марта, дожив до восьмидесяти пяти лет с небольшим. Из разговора помню главное: ее страстное желание приехать в Москву, в любимое Переделкино. Но перелета она бы уже не выдержала.
Потом ее сюда привезут хоронить. Рядом с любимым Семеном Израилевичем Липкиным…
Смотритель Вавилонской башни: О Вячеславе Вс. Иванове
Мне повезло быть его соседом по переделкинской даче.
Каждый день летом он гулял с палочкой по самой короткой улице городка писателей – улице Павленко, названной так в честь провокатора, доносчика и четырежды лауреата Сталинской премии Петра Павленко.
Шел мимо дачи Пастернака, ставшей Домом-музеем поэта, мимо дачи Константина Федина – последние годы здесь жили Андрей Вознесенский с Зоей Богуславской, доходил до дачи, первым жильцом которой был Ираклий Андроников, и возвращался обратно. Всех этих людей он хорошо знал, а с Пастернаком дружил, несмотря на существенную разницу в возрасте.
Часто, возвращаясь с работы, я его догонял. И начинался разговор – о чем угодно: об истории и литературе, о семиотике и антропологии, о генетике и кибернетике, о Сталине и Горбачеве, Ельцине и Путине, о политике и вариантах будущего…
Во всех этих и не только этих сферах уровень знания и понимания Вячеслава Всеволодовича Иванова был чрезвычайно глубоким. И я прекрасно понимаю, как и почему еще совсем юным он стал любимым собеседником Пастернака. Такое ощущение, что Иванов был энциклопедистом с детства. Это, кстати, о пользе домашнего образования. Его Вячеслав Всеволодович – прозванный родителями Комой – получил прежде всего именно от своих родителей: писателя Всеволода Иванова и актрисы Мейерхольдовского театра, переводчицы и мемуаристки Тамары Кашириной (Ивановой). Конечно, с родителями повезло. А еще, как ни дико это звучит, повезло… с тяжелой болезнью, из-за которой маленький Кома стал одним из первых насельников Переделкина – лежать надо было на свежем воздухе – и не мог гонять мяч и собак, а вместо этих любимых мальчишеских занятий читал книжки.
В результате научился читать их так быстро, что толстые тома осваивал за час-два до уровня точного цитирования целых абзацев. И медленное чтение он тоже освоил – для всерьез художественных текстов и стихов.
Кстати, из-за того что про эти особенности Комы писатели быстро узнали, чуть не произошел конфуз. Вениамин Каверин принес ему увесистую рукопись своего нового произведения, чтобы узнать мнение, и вскоре встретил Кому на прогулке. Прошло чуть больше часа, но Кома уже успел все прочитать и хотел высказать Каверину свои соображения. Но вовремя остановился.
Это было уже в то время, когда Вячеслав Всеволодович стал ходить… А до этого лежал привязанным к кровати на террасе, через которую проходили все многочисленные гости отца. Так он с ними и познакомился, а с некоторыми и подружился. Не без пользы для них.
Вот что рассказывал сам Кома:
«Я в детстве был, наверное, единственным обитателем Переделкина, который читал все газеты и слушал радио. Пастернак, например, нарочно себя от этого ограждал. Помню, как я возвращаю Пастернаку рукопись его перевода “Гамлета”, которая осталась у нас после какого-то совместного чтения… И вот Борис Леонидович спрашивает: “А какие там новости в Польше?” Шел сентябрь 1939-го, началась мировая война – он ничего этого не знал! Другой случай еще удивительней. У нас в гостях были Федин и Леонов, и это, судя по событиям, год 1938-й. И я им говорю: “А знаете ли вы, что немецкие войска вошли в Австрию, что произошло присоединение Австрии к Германии?” Никто из них не знал! Сообщение было напечатано только в “Комсомольской правде», ни “Правда”, ни “Известия” его не дали. Тогда нужно было читать много газет, чтобы выудить нужную информацию. Так что я был главным в Переделкине политинформатором».
