P. S. А еще такой вроде бы закованный в латы Слуцкий показал, куда может двигаться свободный русский стих (не в направлении верлибра), при том что четырехстопный ямб еще Пушкину надоел.
Как никто после Блока Слуцкий развил дольник (или акцентный стих). Вот, например, как легко в его стихотворении, ни чему не мешая, могут уживаться две такие строки: «Мои товарищи любили жен» и «Мои товарищи не любили жен» – несмотря не только на противоположные смыслы, но и на «лишний» слог во втором случае. Это из его блестящего стихотворения «Ключ», которое сам Слуцкий в последние годы не читал:
Мои товарищи любили жен.
Они вопрошали все чаще и чаще:
– Чего ты не женишься? Эх ты, пижон!
Что ты понимаешь в семейном счастье?
Мои товарищи не любили жен.
Им нравились девушки с молодыми руками…
И т. д.
А за «и т. д.» – эти самые жены «серые и однообразные, как дождь», которые «…становились символами тягот, / статуями нехваток и очередей».
Словом, для русской поэтики (и, конечно, поэзии) Слуцкий сделал не меньше, чем для русской истории: показал их истинную перспективу – в одном случае прямую, в другом – обратную.
P. P. S. Вскоре после знакомства со Слуцким я написал о нем такой стишок, мне этот уже очень давний стишок невольно напомнил Евтушенко, включив наряду с «Кубиком Рубика» в свою радиоантологию русской поэзии:
Кому какое дело, что не спится по ночам
известному советскому поэту.
Пусть больше переводит поляков, англичан
через пограничную речонку Лету.
Кому какое дело, что Отечественная война
к нему пришита ниткою суровой,
и внутренняя рифма: страна – война – вина, –
вот где она: над ним кружится снова.
Кому какое дело из деловых людей,
у них свое важней найдется дело,
толкнут его на площади и там, где потесней,
где велико его большое тело.
Произойдет все то, о чем он говорил,
когда российских поминал пиитов…
Поэты проживают всегда под сенью крыл
амуров, серафимов, мессершмиттов.
Его серебряный шар – со свечою внутри: О Юрии Левитанском
Человек, придумавший слово, бессмертен. Например – мой однофамилец Велимир Хлебников (слово – летчик). Но как быть с человеком, открывшим в великой русской поэзии новую интонацию? Причем – среди тогда повсеместно распространенной помпезно-официозной или в лучшем случае пафосно-болевой (но непременно связанной с войной) просодии. Наверно, тоже придется причислить его к лику бессмертных?..
Это я о Юрие Левитанском, который хоть и войну прошел, а на ней как поэт не зациклился, который предметно показал, что в поэзии дело не в рифме, который…
Ну вот, например, весь Новый год – 2012-й – а этот праздник в России длится с 31 декабря по 14 января как минимум – мы слушали по ящику про «месяц – серебряный шар со свечою внутри». А это песня на его стихи. Правда, ни один канал не удосужился хотя бы мелкой строчкой об этом напомнить. Ну мы-то, кто газеты читает и интернетом пользуется, уже давно телевизионщиков за людей не держим. Не в них, убогих, дело.
Интереснее другое. Даже эти рафинированные стихи Левитанского смогли стать вполне народной – из лирических – песней! А ведь есть еще и «Каждый выбирает для себя…» – ну в смысле «женщину, религию, дорогу…», и «Не поговорили», и конечно: «Ну что с того, что я там был?..» (это про войну). И еще, и еще… Это только о том, что стало песнями.
Но вот из его «Иронического человека»:
И все-таки сквозь трагический этот век
проходит он, иронический человек.
И можно себе представить его с мечом,
качающимся над слабым его плечом.
Что это как не простое такое, не педалируемое пророчество? Как будто Левитанский был с нами и на Болотной, и на Сахарова. (Кстати, обязательно был бы.) Как будто видел лозунги типа «Он хочет в третий раз, а у меня уже голова болит». Но у Левитанского, увы, иронический человек с усмешкой идет на костер. Дай бог, чтобы тут Юрий Давыдыч оказался излишне пессимистичен.
Вообще же здоровый пессимизм ему был более чем присущ. Он и внешне был рыцарем печального образа. Причем этот образ создавал сам. В частности тем, что сам же делал себе прическу, напоминающую рыцарский шлем. Более того – внешнее отбросим – он был рыцарем печального образа мыслей. Которые высказывал постоянно. Что не мешало ему быть остроумным и добродушным.
О, эта его улыбка, когда он спрашивает про знаменитое межировское «Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!», а почему призыв звучит два раза – что, с первого не поднялись?! Или – легко и беззлобно пародирует своего друга Давида Самойлова: «А эту Зину звали Анна…» Всего-то одна буква изменена в знаменитой самойловской строчке, а как смешно, и что важно, вполне существенно и по делу. И Самойлов смеется вместе со всеми нами, при этой левитанской импровизации присутствовавшими.
Но вернемся не к остроумцу, а к поэту Левитанскому. И тут, надо признать, он сам написал лучше всех:
Всего и надо, что вчитаться, – боже мой,
всего и дела, что помедлить над строкою –
не пролистнуть нетерпеливою рукою,
а задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка – она со временем прочтется,
и перечтется много раз, и ей зачтется,
и все, что было в ней, останется при ней.
Кстати, вспомним о фирменной интонации Левитанского. Она позволяла ему даже, как в процитированных строфах, не рифмовать в традиционно ожидаемой кольцевой рифмовке первую и четвертую строчку. На языке стихосложения такая рифмовка обозначается буквами АББА. А вот у Левитанского – АББВ.
Он не хотел замыкаться, закольцовываться, он хотел идти дальше – хотя бы к В. И шел…
А стариком так и не побывал. Оставался красивым, импозантным. Ушел из жизни, слишком близко приняв к сердцу беды страны (Чечня и т. п.), в те же зимние дни – 25 января – того же 1996 года, что и пребывавший за бугром Бродский (тот – 28-го).
Памяти Юрия Левитанского
Все обрывается раньше, чем я успеваю подумать.
Сколько уже этих рваных краев, этих нитей
некогда звонких, как струны, – ни тронуть, ни дунуть,
чтоб не откликнулась музыка где-то в зените.
Нынче в кладовке души эти нити – клубками,
трещины ловко прошли между мною и – нами.
А между тем мне бы сесть в этот транспорт районный,
в тот городской, по утрам голубой и веселый
чешский трамвай – желто-красный и ярко-зеленый –
и посетить ваш последний московский поселок.
Мне б только сесть и культурно доехать, а дальше
не было б здесь ни дежурного смеха, ни фальши.
Я бы пришел, ну а вы бы поставили стопку,
мы б наши мненья легко превратили в сомненья
и, без сомненья, подбросили в древнюю топку
новых дровишек – да будет огонь, а не тленье…
О, сослагательное – в никуда – наклоненье!
Последний голос Серебряного века: Об Инне Лиснянской
Меня, впрочем, как и многих, завораживали ее руки. Узкая изящная ладонь. Длинные пальцы в перстнях и часто с сигаретой. И они все время совершали какой-то волшебный танец, добавляющий интонации в то, что она говорила. «Завораживали», «волшебный» – все из сказочного арсенала. А некоторые вообще считали ее чуть ли не ведьмой, чему косвенным подтверждением служили ее очень разные глаза – смотрела она как бы на тебя и в то же время за спину – может быть, на твоего ангела-хранителя. К сему добавьте голос с хрипотцой, которым она умела изобразить любого поэта. Да не просто изобразить, а на ваших глазах сымпровизировать очень похожее на него произведение, иногда пародию. «Инна Львовна, а давайте Беллу или Ахматову!» И вот пожалуйста, Ахматова. Как будто вселилась в это хрупкое тело, состоящее, в сущности, только из рук, глаз и голоса.
