В щелях, в окопах выжил человек,
зверье в своих берлогах уцелело,
а птицы все ушли куда-то вверх,
куда-то вправо и куда-то влево.
Подобные наблюдения-свидетельства составляют значительную часть стихов Слуцкого. И зачастую они куда более, чем процитированные, существенны для понимания произошедшего со страной и людьми:
Странная была свобода:
делай все, что хочешь,
говори, пиши, печатай
все, что хочешь.
Но хотеть того, что хочешь,
было невозможно.
Надо было жаждать
только то, что надо.
‹…›
Лишь котлеты дорого ценились
без гарнира
и особенно с гарниром.
Легче было
победить, чем пообедать.
Победитель гитлеровских полчищ
и рубля не получил на водку,
хоть освободил полмира.
В своих стихах Слуцкий исповедовался скорее не Богу, а народу, своим гипотетическим читателям. Такая исповедь не предполагает причастия. По крайней мере, в двадцатом веке.
Не это ли привело к трагедии Слуцкого – его восьмилетней медицинской депрессии, основным симптомом которой было категорическое нежелание участвовать в литературном процессе и даже разговаривать с людьми на любые не бытовые темы?
В одном из последних стихотворений, написанных перед самой болезнью, Слуцкий, отвечая на поставленный самому себе вопрос «А чем теперь мне стать бы?», говорит:
…словом, оборотом,
исполненным огня,
излюбленным народом,
забывшим про меня…
Борис Абрамович по поводу отношения своего исповедника к себе отнюдь не обольщался. Какое уж тут могло быть причастие!
Конечно, одной из главных причин болезни Слуцкого стала смерть самого близкого ему человека – жены Тани:
Жена умирала и умерла –
в последний раз на меня поглядела, –
и стали надолго мои дела,
до них мне больше не было дела.
И все же его уход из литературной и общественной жизни нельзя объяснить только этой невосполнимой утратой.
Он не хотел и не мог проживать нашу новейшую историю, которую предвидел и в которой не находил места ни для себя, ни для поэзии вообще, как он ее понимал:
Наш номер снят уже с афиш.
Хранители этого дара
дарителям вернули дар.
И – еще страшнее и определеннее:
Раньше думал, что мне места нету
в этой долговечной, как планета,
эре!
Ей во мне отныне места нет.
Следующая, новая эпоха
топчется у входа.
В ней мне точно так же будет плохо.
А основные составляющие поэтического дара Слуцкого – скрупулезная честность перед собой и больная совесть – оказались как ни странно необходимыми условиями его болезни. Он не мог позволить себе не осознавать происходящего и забыть о том, что мучило:
Где-то струсил. И этот случай,
Как его там ни назови,
Солью самою злой, колючей
Оседает в моей крови.
Солит мысли мои, поступки,
Вместе, рядом ест и пьет.
И подрагивает, и постукивает,
И покоя мне не дает.
Это, несомненно, об истории с Пастернаком.
Кстати, еще один поэт фронтового поколения Александр Межиров говорил, что, уверен, сам тогда поступил трусливее Слуцкого: чтобы только не оказаться на том собрании, где уничтожали Пастернака, улетел в Тбилиси, а оттуда на такси уехал в Ереван – дабы наверняка не нашли. Словом, нельзя судить одно время с позиций другого.
А Слуцкий, как будто отвечая Межирову, написал:
Уменья нет сослаться на болезнь,
Таланту нет не оказаться дома.
Приходится, перекрестившись, лезть
В такую грязь, где не бывать другому.
И еще. Можно сказать, что «известный советский поэт Слуцкий» оказался самым значительным антисоветским поэтом. И разгадка этого парадокса только в том, что отнюдь не будучи врагом советской власти и электрификации всей страны, Слуцкий писал и о той и о другой правду – так же как о войне (еще до «окопной прозы»), о довоенном терроре, о сталинизме вообще, о послевоенном государственном антисемитизме, о маразме застоя…
Читатели узнали эту правду Слуцкого только в годы перестройки – благодаря усилиям его добровольного секретаря, литературного критика Юрия Болдырева, составившего и опубликовавшего множество журнальных и газетных подборок и несколько книг поэта.
И что такое реальное, осязаемое бессмертие поэта, мы увидели тоже благодаря Болдыреву. Слуцкого уже не было в живых, а его новые (!) для читателей стихи продолжали выходить несколько лет – с частотой, которая и не снилась большинству, так сказать, действующих поэтов. (Поэтому есть высшая справедливость в том, что сейчас прах Юрия Болдырева покоится рядом с прахом Бориса Слуцкого на Пятницком кладбище в Москве.)
Так во второй раз к Слуцкому пришла слава – хотя он этого уже не увидел.
А первый ее приход датирован 1957 годом, когда вышли его первая книга стихов «Память» и первая большая статья Ильи Эренбурга о Слуцком в «Литгазете».
Тогда же, на волне ХХ съезда, были опубликованы его ставшие знаменитыми стихи о Сталине: «Бог» и «Хозяин». Но прошло совсем немного времени и эти стихи уже стало невозможно включать в сборники.
Вот и получилось, что для большинства Слуцкий многие годы оставался автором «Лошадей в океане» (спасибо Виктору Берковскому, написавшему замечательную песню на эти стихи).
Напоследок хочется процитировать еще одно стихотворение Слуцкого, во многом объясняющее и его болезнь, и категорический уход за несколько лет до смерти из общественной и литературной жизни:
Ценности сорок первого года:
я не желаю, чтобы льгота,
я не хочу, чтобы броня
распространялась на меня.
Ценности сорок пятого года:
я не хочу козырять ему.
Я не хочу козырять никому.
Ценности шестьдесят пятого года:
дело не сделается само.
Дайте мне подписать письмо.
Ценности нынешнего дня:
уценяйтесь, переоценяйтесь,
реформируйтесь, деформируйтесь,
пародируйте, деградируйте,
но без меня, без меня, без меня.
Кажется, эти стихи Слуцкий мог бы написать и сегодня – едва ли не с большим основанием. Значит, они тоже пророческие.
