Чему я научился у Арсения Александровича, кроме точной рифмовки? Да, наверно, главному – тому, что сказано в этих его стихах:
Предчувствиям не верю, и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идет бессмертье косяком.
Ну вот, а сейчас Тарковскому – уже за сто лет. Всего – то (!) по сравнению с бессмертием.
* * *
Когда целовал Тарковский
руку жене моей,
когда угощал Тарковский
лучащимся коньяком,
блистал вышний свет московский
от окон и до дверей
комнатки переделкинской
с сияньем под потолком.
Усиливалось сиянье
от взгляда ли, от слиянья
созвучий в звонкий металл…
Я мог рифмовать небрежно,
но гроб его тяжкий – нежно
плечом своим страховал.
И после этого лета
в Москве игра полусвета
и только тени густы.
Да разве он был великий?!
Примерьте его вериги,
привейте его сады.
Cоветский Иов: О Борисе Слуцком
Его присутствие в одном с тобой помещении делало тебя и это помещение маленькими. В его пятьдесят с небольшим было невозможно представить, что он когда-то был «молодым и рыжим». Те, кому нынче столько, выглядят в сравнении с ним полысевшими или поседевшими мальчишками.
Он мог показаться высокомерным, сухим и скупым на проявления чувств, а был застенчивым до внезапного покраснения и душевно щедрым. Впрочем – не только душевно. «Как с деньгами?» – первое, что он спрашивал у тех, кого считал своими младшими коллегами. И давал взаймы без отдачи. Он был дядькой (в дореволюционном значении этого понятия) молодых поэтов, а его называли комиссаром. Хотя и комиссаром он тоже был, говорил лаконично и по-военному отрывисто, любил четкость, не терпел расхлябанности.
Но главное, будучи однолюбом, он упрямо верил в светлые идеалы равенства, братства, интернационализма, даже в идеи марксизма. А советский бог, роль которого с ветхозаветной жестокостью и азиатским коварством тогда уже исполнял Сталин, подвергал его веру тягчайшим испытаниям.
Борис Слуцкий – советский Иов.
Эти испытания для Слуцкого – ввиду возраста («Девятнадцатый год рождения – / Двадцать два в сорок первом году») – начались с войны. Сначала он увидел обезглавленную Сталиным Красную армию:
Кадровую армию: Егорова,
Тухачевского и Примакова,
Отступавшую спокойно, здорово,
Наступавшую толково, –
Я застал в июле сорок первого,
Но на младшем офицерском уровне.
Кто постарше – были срублены
Года за три с чем-нибудь до этого.
‹…›
Помню генералов, свежевышедших
Из тюрьмы
и сразу в бой идущих,
Переживших Колыму и выживших,
Почестей не ждущих…
Потом учившийся до войны на юриста Слуцкий узнал изнутри, как осуществлялось на войне сталинское правосудие:
За три факта, за три анекдота
вынут пулеметчика из дота,
вытащат, рассудят и засудят.
Это было, это есть и будет.
‹…›
Я когда-то думал все уладить,
целый мир облагородить,
трибуналы навсегда отвадить
за три факта человека гробить.
Я теперь мечтаю, как о пире
духа, чтобы меньше убивали.
Чтобы не за три, а за четыре
анекдота со свету сживали.
Чтобы трибуналы не гробили невинных – это не было для Слуцкого абстрактной мечтой. Он сам некоторое (небольшое) время участвовал в работе военного трибунала и оставил такое вот поэтическое свидетельство:
Я судил людей и знаю точно,
что судить людей совсем не сложно, –
только погодя бывает тошно,
если вспомнишь как-нибудь оплошно.
Кто они, мои четыре пуда
мяса, чтоб судить чужое мясо?..
Русский философ Ильин писал, что истинное правосознание – категория религиозная. И в этом смысле атеист (а скорее агностик) Слуцкий –
В самый заброшенный угол
фетишей меж и пугал
я тебя поместил.
Господи, ты простил? –
человек глубоко верующий. Во что? Прежде всего – в необходимость и неизбежность высшей справедливости. Его стихи-свидетельства должны быть выслушаны на страшном суде истории, да и просто – на Страшном суде. Но еще до него по этим стихам можно и нужно изучать реальную историю России ХХ века. И историю Великой Отечественной – в частности. Точность поэтического слова и абсолютная честность свидетеля и соучастника истории Бориса Слуцкого – гарантия достоверности на уровне засекреченных документов из президентского архива.
Вот какова, по показаниям Слуцкого, судьба тысяч и тысяч до сих пор незахороненных солдат той войны, погибавших отнюдь не только от немецких пуль и снарядов:
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерег.
Не выдержал. Не смог. Убег.
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унес в могилу эту тайну.
Удар в сосок, удар в висок,
и вот зарыт Иван в песок,
и даже холмик не насыпан
над ямой, где Иван засыпан.
До речки не дойдя Днепра,
он тихо канул в речку Лету.
Все это сделано с утра.
Зане жара была в то лето.
Ну а потом была Победа… И двадцатишестилетний майор Слуцкий вновь почувствовал себя молодым – «четыре года зрелости промчались», и весь мир снова был перед ним распахнут, как синее небо юности. Но это ощущение длилось недолго. Фронтовик, прошедший «длинную войну» от самого начала до конца, получивший на ней, помимо трех советских орденов и болгарского ордена «За храбрость», и тяжелую контузию, которую лечил стихами –
