Вот запись из ее дневника, сделанная 25 января 1957 года:
«Мир сорвался с орбиты и с оглушительным свистом летит в пропасть бесконечности уже с Первой мировой войны. Гуманизм оплеван, осмеян, гуманизм “не выдержал”…»
В этот же день она вынесла в дневнике еще один приговор нашему времени:
«Эпоха великих фальсификаций. Фальсифицируют историю, среднюю, новую и новейшую (историю буквально вчерашнего дня). Фальсифицируют науку (свои собственные доктрины, методы и догмы), искусство, продукты, чувства и мысли. Мы потеряли критерий для различения действительного от иллюзорного».
Неужели это началось еще тогда – уже в оттепель?
…После последнего освобождения в 1965 году (из Озерлага) А. А. Баркова жила в Зубово-Полянском доме инвалидов в Мордовии. Только благодаря ходатайствам Союза писателей СССР Анна Александровна получила московскую прописку и обрела комнатку на Суворовском бульваре, где и дожила до своего последнего – 1976-го – года. (В Дом книги на Калининском (Новом Арбате) ходила как в клуб: стоя в очередях за книжным дефицитом, разговаривала с людьми и поражала их потрясающей эрудицией и бедной одеждой.) Урна с ее прахом покоится на Николо-Архангельском кладбище. В регистрационном удостоверении записано: «Колумбарий 3. Секция 3-Б. Ниша 58…» Три, три… Да, она отбыла три срока в ГУЛАГе, двадцать три года в общей сложности – в той самой нише 58-й статьи…
А останется Анна Баркова все равно прежде всего своими стихами. Там есть такие, которые должны войти в любую антологию всемирной поэзии, даже не только ХХ века. Ну, например:
Я
Голос хриплый и грубый –
Ни сладко шептать, ни петь.
Немножко синие губы,
Морщин причудливых сеть.
А тело? Кожа да кости,
Прижмусь – могу ушибить.
А все же: сомненья бросьте,
Все это можно любить.
Как любят острую водку:
Противно, но жжет огнем,
Сжигает мозги и глотку –
И делает смерда царем.
Как любят корку гнилую
В голодный чудовищный год, –
Так любят меня – и целуют
Мой синий и черствый рот.
(1954, Коми АССР, Абезь)
Уровня строчки «Все это можно любить» достигали немногие, даже великие поэты.
А уж так называемая исповедальность здесь зашкаливает.
Или вот – обнаженная боль, которая и есть сердцевина поэзии:
Загон для человеческой скотины.
Сюда вошел – не торопись назад.
Здесь комнат нет. Убогие кабины.
На нарах бирки. На плечах – бушлат.
И воровская судорога встречи,
Случайной встречи, где-то там, в сенях.
Без слова, без любви. К чему здесь речи?
Осудит лишь скопец или монах.
На вахте есть кабина для свиданий,
С циничной шуткой ставят там кровать:
Здесь арестантке, бедному созданью,
Позволено с законным мужем спать.
Страна святого пафоса и стройки,
Возможно ли страшней и проще пасть –
Возможно ли на этой подлой койке
Растлить навек супружескую страсть!
Под хохот, улюлюканье и свисты,
По разрешенью злого подлеца…
Нет, лучше, лучше откровенный выстрел,
Так честно пробивающий сердца.
(1955)
А разве это не ахматовски-цветаевский уровень:
Да, я смешна, невзрачна,
Нелепы жест и речь,
Но сердце жаждет мрачно
Обжечься и зажечь.
(1973)
Если делить поэзию по гендерному признаку (что глупо, но соблазн все время есть), то Анна Баркова безусловно входит в первую пятерку (еще там Наталия Крандиевская-Толстая, а кто пятая – Ахмадулина? Лиснянская?) лучших русских поэтесс всех времен и народов. Вот так я считаю, и попробуйте хоть сколько-нибудь доказательно возразить.
P. S. Впервые после 1920-х стихи Анны Барковой были опубликованы только в перестроечные годы (первая публикация – в «Огоньке», горжусь, что причастен к ней).
В 2002 году фонд Сергея Дубова выпустил ее большую книгу «Вечно не та», куда вошло большинство найденных стихов поэтессы. Но еще возможны новые открытия!
«Неточная рифма безнравственна»: Об Арсении Тарковском
Его, девятнадцатилетнего, Федор Сологуб благословил так: «У вас плохие стихи, молодой человек, но не теряйте надежды, пишите, возможно, у вас что-нибудь и получится». Позднее Мандельштам, послушав его, сказал, что один Мандельштам уже есть – второго не надо.
Оба не ошиблись: и получилось, и не второй Мандельштам пришел в нашу культуру, а первый Тарковский (вот потом и второй Тарковский появился – его сын Андрей).
И именно Арсений Тарковский написал лучший стихотворный портрет Мандельштама:
Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.
Как боялся он пространства
Коридоров! постоянства
Кредиторов! Он как дар
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.
‹…›
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лёту брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.
Если бы Россия не была столь богата талантами и по-купечески, то есть по-хамски, расточительна, стихи Арсения Тарковского учили бы в школе, с их помощью прививали чувство языка и развивали вкус. Но…
А если уж говорить об уроке подрастающему поколению, да и всем переросшим тоже, то он явлен в самой жизни Арсения Александровича Тарковского.
Родившийся в Елисаветграде Херсонской губернии 25 июня (нового стиля) 1907 года Арсений уже в шесть лет вместе с отцом, служащим банка, посещал поэтические вечера Ф. Сологуба, Северянина, Бальмонта. Возможно, это и определило его судьбу. Во всяком случае, хотя у Тарковского были золотые руки, своим главным делом в жизни он всегда считал Слово. В 1925 году поступил в Москве на первый курс Высших литературных государственных курсов при Союзе поэтов, в конце двадцатых начал работать в знаменитой тогда газете «Гудок». А в тридцатые, познакомившись с Георгием Шенгели, тогда сотрудником отдела литературы народов СССР, стал заниматься переводами и как переводчик был принят в Союз писателей.
