…Ну а эту свечку я поставлю
за Арсения,
за него молиться стану
во спасение,
за его письмовник-подорожник
посеребренный,
за пустующий треножник
неколеблемый.
За Давида помолюсь – за царствие
небесное:
хоть пображничают в братстве
по-над бездною.
За Владимира, Булата, Валентина, Марка, Юрия,
Иосифа –
дай им всем лозу лазури,
чтобы досыта.
Вот свеча за Александра –
где за здравие? –
чтоб сомненье и досада
нас оставили,
чтобы спала пелена с библейских
глаз его –
злые брызги волн летейских
встретить ласково.
За Андрея, Беллу, Женю
и Евгения.
Подари им, как блаженным,
дни забвения,
славу, крепкую на вид,
да шоколад еще…
И пройду, из храма выйдя,
мимо кладбища.
Приемный покой при погосте.
Но мы здесь не гости – бросьте! –
шеренга смертельно больных:
слепые, глухие, в коросте
обид – и не сыщешь иных.
И все мы болтаем без толку,
чтоб только не зубы на полку,
чтоб раньше других не уснуть –
под стук поездов, без умолку
считающих пройденный путь
туда и обратно… Лишь это
за сельским кладбищем поэта.
Иного никто не нашел.
Да речка, но даже не Лета,
журча, размывает подзол.
Серебрится снежная дорожка –
ты жива еще, моя сторожка,
жив и я. И скоро Новый год.
Кто ко мне с подарочком придет,
постучит в морозное окошко?
Чтоб попасть на этот карнавал,
в очередь за смертью я стоял,
ты освободилась – достоялся.
И теперь вдвоем с тобой остался.
Жду гостей, которых нагадал.
…Во главе стола садись, Иосиф.
Ты здесь жил, свое болото бросив,
чтобы погулять в кругу друзей,
но для избранной судьбы своей
среди трех не затеряться сосен.
И не торопись. До Рождества
на свои вернешься острова –
хоть Венеции, хоть Ленинбурга…
Был и я в венециях. Как урка,
на вокзалах ночевал. Едва
от карабинеров сделал ноги…
Вот послушай, сочинил эклоги…
………………………………………………
………………………………………………
………………………………………………
Ну и как тебе?.. Да это что!
Я не то могу… Зачем пальто
надеваешь?.. Ладно, я не буду…
Ты меня еще не знаешь, груду
понаписанного… Но зато –
делим угол… Кто-то в дверь стучится?
Показалось… Может быть, лисица…
Да, представь, у нас с тобою здесь
нынче даже чернобурки есть!
Скоро может и не то явиться…
Ты вскочил в вагон в последний миг.
Был у нас и… в общем, ученик.
Ты о нем писал, я делал ставку…
Чтобы не спиваться, курит травку.
Но никто из нетей не возник
попрямей. Все роют под тебя.
Лучше бы ходили под себя,
от стихов чернилами шибает,
как и у тебя порой бывает…
Да куда же ты?.. Ведь я любя!..
Я-то сам, над рифмами корпя…
(Исчезает.)
…Так же вдруг исчезла ты –
та, какой была когда-то:
персиянка из Орды
и Эсфирь из Халифата.
Я возил тебя сюда,
окунал в купели грязной
деревенского пруда,
окольцованного ряской.
А потом уже водил
к Жене, к Белле и к Булату –
в круг расчисленных светил…
Ты была не виновата
ни в тщеславии моем –
молодом, смешном, напрасном,
и ни в том, что мы вдвоем
веществом взрывоопасным
оказались. Я корил
лишь себя… И неумело
Женя нас с тобой мирил,
заговаривала Белла,
и Петрович оробело
мне в стакан водяру лил…
Новый свет сейчас – почти, как Тот,
снова – Тот, как будто нынче год
пятьдесят – какой? – гляжу с пригорка:
далеко отсюда до Нью-Йорка,
даже литерный не довезет.
На земле вокзалы хороши –
там дают согреться за гроши
на полах – ах, жарь, гитара, жарко!
Ничего-то мне уже не жалко,
кроме раскрасавицы-души.
Только ей и выпадет летать…
Значит, не увидимся, видать?
Прилетайте! Я заначил водку…
Лень в сторожке заменять проводку,
буду, как сосед, со свечкой ждать.
…У платформы он меня встречал.
Интересовался невзначай
подоплекой всей. И заикался –
впрямь как Моисей. Я зарекался
верить. И бестрепетно сличал
правду с вымыслом. А он – прощал.
…И в бильярдной мы гоняли чай
до рассвета. Что ему мальчишка
с неумелой самой первой книжкой?
Но подвоха я не замечал.
Да его и не было, подвоха, –
он меня читать учил. Неплохо
научил. А с Сартром и Пеле
не знакомил. И к своей игре
пристрастить не смел, почуяв лоха…
Догорает свечка на столе…
